РОДНИК
Слезы горькие,
материнские
В купе мы оказались вдвоем: я и очень пожилая женщина. Путь предстоял долгий. Уставши за день, я прилегла и уснула. Проснувшись среди ночи, увидела, что соседка все еще сидит за вагонным столиком, упершись в него локтями и обхватив ладонями голову.
— Вы почему не спите? — спросила я.
Она, слегка повернувши ко мне голову, опустила руки. Я увидела, как по ее морщинистым щекам текут слезы, а в глазах такая тоска…
— Вам плохо? Случилась беда какая-то? Поделитесь со мной, будет легче.
И она заговорила:
— Позвонила я сыну, сказала, что хочу приехать завтра, а он в ответ: «Зачем?» Как зачем, говорю, хочу увидеться с вами, с внучатами, и попросила встретить меня около семи часов вечера. «Не смогу», — заявил он. Правда, около полуночи он мне позвонил и пообещал встретить. Но одно слово «зачем» уже больно кольнуло. Как же так? Видно, никаких чувств к матери не осталось? Никакого желания увидеться, поговорить, помочь, если надо. А ведь когда его семья отделилась от нас, получив квартиру, приезжали на все выходные с двумя внуками. Сын им даже говорил: «У вас два дома — наш и у дедушки с бабушкой». Какое бы торжество ни отмечали, нас всегда звали к себе. Мы с мужем были уверены, что дети у нас хорошие, заботливые. Но постепенно встречи наши стали реже. Они уже в нас не нуждались. С обидой муж и умер.
Когда грянула перестройка, переехали мы в Россию. Сын уже здесь жил. Поселилась всего в двух часах езды от него. Думала, вот будут ко мне в гости приезжать. Много у меня внуков и правнуков. Посчитала и подумала: пожалуй, за один стол и не уместятся. Радовалась, готовилась столы накрывать. Напрасно… Не бывает теперь у меня шумного большого застолья. Годы идут, и чем дальше, тем равнодушнее становятся дети и внуки. Нет уже мужа, но я‑то жива и хочу жить их интересами, заботами, радостями и неудачами, но… все меньше места мне в их жизни.
Она замолкла, только слезы катились градом.
— Вот еду к брату, — вновь заговорила она. — Давно зовет в гости, да мне все недосуг. А вчера так тоскливо стало… Решилась, еду. Там мне всегда рады. И встретят, и проводят. Да и пора свидеться. Может, в последний раз. Не так уж и много осталось впереди. Годы мчатся, болезни, немощь одолевают. Знаю, не у меня одной такое. Многие дети, особенно в нынешнее время, забывают о родителях, а то и в дом престарелых отправляют. Страшное время настало. Я неверующая, а теперь вот думаю: нужны уроки Закона Божьего в школах. Наверное, только церковь сможет научить детей относиться с любовью, заботой и сочувствием к старикам, любви ко всему окружающему.
Она почти успокоилась. Говорила медленно, как бы пытаясь найти ответ на свой нелегкий вопрос: почему все так?
На следующей остановке она вышла. В окно вагона я увидела ее радостную встречу с действительно близкими, родными ей людьми и от души пожелала ей утешиться от своей боли душевной.
…Люблю ездить в поездах, встречаться с людьми, слушать их рассказы о себе, о родных и близких. Мы всего лишь попутчики и вряд ли еще встретимся, вот люди и рассказывают без утайки обо всем, что у них наболело.
Инна МИЛЕЕВА
Кук-ки-ка-ре-ку!
Неуверенно, словно пробуя голос, пропел петух. Потом ещё разочек, но чуть громче и смелее. А затем уже во всю мощь своего петушиного горла, будто иначе и нельзя, выдал:
— Кук-ки-ка-ре-ку-у‑у!
Разбуженная петушиным распевом, недовольно хрюкнула свинья. Сонно промычала корова. И только курочки даже не шелохнулись, не отреагировали на его пение.
Петуху стало обидно. Он помолчал пару секунд, обдумал ситуацию и, решив не сдаваться, вновь, что есть силы, затянул:
— Кук-ки-ка-ре-ку-у‑у! Кук-ки-ка-ре-ку-у‑у!
Чуть покачиваясь на жердочке, он захлопал крыльями, не жалея связок, ещё раз пропел своё неизменное приветствие наступающему новому дню.
Белая курочка, сидевшая рядом с ним, мысленно упрекнула петуха: «Экий ты у нас беспокойный! И что тебе не спится? Каждое утро одно и то же. Сегодня, между прочим, выходной день, и всем хочется поспать подольше, а ты всех переполошил».
Она открыла глаза и заглянула в свиной отсек. Хорошо откормленная свинья, не желая вставать, тихо похрюкивая, то открывала свои глазки, то закрывала. Курочка перевела взгляд на корову. Та уже стояла на ногах и допивала оставшуюся с вечера воду из деревянной бадейки.
Звякнул засов. Дверь сарая распахнулась. Всё пространство сарая заполнилось утренним светом. И тут же все забыли про ночь, сонливость улетучилась, и радость солнечного утра заполнила сарай.
И, чтоб закрепить эту радость, петух звонко и ликующе пропел:
— Кук-ки-ка-ре-ку-у‑у! Кук-ки-ка-ре-ку-у‑у!
Людмила ЛАД
Волки
Лесничий Кардамычёвского леса Иван Рябоконь ехал на свою заимку. Погода была солнечная, морозец градусов 15, настроение отличное. Весело бежала, ёкая селезёнкой, каурая лошадка, легко скользили небольшие сани с бесценным своим грузом, который призывно плескался в двух молочных бидонах. Они были аккуратно укутаны ватным одеялом и укрыты от завистливых глаз свежим, душистым сеном.
Дорога шла сначала по степи, потом через замёрзшую речушку Кучурган и вошла в лес. Скрипел снег под полозьями, пахло лошадиным потом, тихонечко и как-то мелодично позванивали бидоны. И в предчувствии скорого отдыха лесничий запел хрипловатым голосом знакомую ему до боли песню:
— Эх, дорожка фронтовая, не страшна нам бомбежка любая…
Уже прошло 12 лет после Великой Победы, а ему всё ещё снились немецкие мессеры, взрывы бомб и нелёгкие фронтовые дороги.
Прибыв на место, он сначала выгрузил кадку, за ней котёл, потом две фляги с брагой, занёс всё это в избушку и растерянно остановился. Не было змеевика! Ругая себя на чём свет стоит, вылил брагу в кадушку, а пустые фляги бросил в сани и, хлопнув дверью, заторопился домой.
До деревни было километра четыре, и, как ни торопись, а время идёт. Возвратившись назад, к зимовью, Иван увидел, что дверь в избушку открыта, но не придал этому большого значения. Не спеша, распряг лошадь, завёл её в конюшню, бросил сена в ясли и с приличной охапкой дров вошёл в избушку. То, что он увидел, не входило ни в какие планы. На полу вокруг пустой (как потом оказалось) кадки лежали в шикарных шубах мертвецки пьяные три волка.
Один развалился на спине, раскинув лапы в разные стороны, другой — на боку, а третий, наверное, вожак, почивал на животе, вытянув задние ноги, а передними обнимал кадку, прижав к ней голову.
Такой подлости от хищников
Иван не ожидал и вначале даже растерялся, но после войны за шкуру волка на приёмном пункте давали тысячу рублей, а зарплата у лесничего была всего триста двадцать, и он сразу же сообразил свою выгоду. Не откладывая дело в долгий ящик, «раздел» серых «халявщиков» до «нижнего белья» и поехал в Одессу на Привоз, где старый еврей дядя Сеня принимал от охотников шкуры разных зверей — от сусликов до медведей. Но медведей в Одесской области никогда не было, а шкурки сусликов его мало интересовали, и дядя Сеня, прямо скажем, скучал. Хотя скучать на Привозе, в принципе, невозможно. Недаром одесситы говорят: «Париж — это не Одесса, вот Одесса — это Париж! А если вы были в Одессе и не были на Привозе — значит, вы нигде не были».
Вдруг старый еврей встрепенулся — он почувствовал свой интерес, как только лесничий вышел из вагона. Нет, дядя Сеня не был жуликом, Боже упаси! Он просто был одесситом, и, ещё не видя нужного человека, уже кое-что о нем знал. Он тут же достал ворох старых накладных и в ожидании клиента начал внимательно их изучать, а когда в конторку вошёл лесничий, то было такое ощущение, что именно сейчас решается судьба мира.
— Здравствуйте, — сказал Иван, подойдя к стойке, за которой с озабоченным видом сидел Сеня. — Вы принимаете волчьи шкуры?
— Волчьи шкуры? Вы что, серьёзно? — старый еврей якобы с сожалением оторвался от важных бумаг. — Ну да, а шо? Тогда удивите нас.
Иван снял с плеч увесистую котомку, развязал её и начал доставать шкуры. Опытный глаз приёмщика сразу увидел свой интерес.
— Что-то я не понял, а вы как их взяли? Никаких следов стрельбы, капкана или петли? — спросил Сеня, рассматривая шкуры. — Сима, иди, посмотри на этого волшебника.
— А что, таки хорошие шкуры, — ответила жена, бросив взгляд на трофеи. — И стоило меня звать?
— А ты спроси, как он их взял!
— Ой, не морочь мне голову, я что, работник ОБХСС?!
— Когда ты спрашиваешь за деньги, я думаю, что таки да, — парировал он.
Сима, махнув рукой, вышла на улицу, а Сеня начал расспрашивать лесничего про охоту. Тот, по простоте душевной, рассказал, какой урон нанесли ему волки.
— Вы знаете, товарищ Рябоконь, я вас очень уважаю, но я бедный еврей, и мне не нужен этот гембель, — доверительно произнес Сеня.
— Это вы о чём? — опешил Иван.
— Поймите меня правильно, я не имею права принимать целые шкуры. Когда меня там спросят, а они таки спросят, — Сеня показал пальцем наверх, — и что я им скажу? Что оно сдохло?
Почувствовав, как уплывают три тысячи, лесничий сник.
— Ну, я могу их взять, но только ради вас, — поспешил успокоить его Сеня. — Но по пятьсот рублей за шкуру, и это притом, что я очень рискую.
— Хорошо, я подумаю, — вежливо ответил Иван, засунул шкуры в мешок и, закипая от негодования, вышел на улицу. Сделав десяток шагов, он увидел милиционера и направился прямиком к нему, чтобы рассказать о жадном еврее.
Выслушав лесничего, старший сержант зашел в конторку и поинтересовался, почему же произошёл конфликт.
— А вы спросите, как он их взял, — возмутился старый еврей. — Нет, вы таки спросите!
— Ну! — старший сержант повернулся к Ивану. — Говори сюда, я слушаю.
Иван, мысленно проклиная себя, начал рассказывать и о браге, и о забытом змеевике, и о том, как волки лежали пьяные в избушке…
— Ясно, — резюмировал представитель власти. — Шкуры, как неправильно добытые, подлежат конфискации, а за изготовление самогона, сам знаешь, на первый раз штраф триста рублей.
…Иван Рябоконь возвращался домой в общем вагоне и, сидя за столиком с почти пустой бутылкой «Московской», время от времени восклицал:
— Волки! Ах, и волки! Ну, собаки!
Соседи по купе, глядя на его пудовые кулаки, почему-то стеснялись задавать вопросы и только сочувственно вздыхали, поглядывая на бутылку, которая опустошалась на глазах…
Петр КАРАУШ
