Хождение по мукам

Это не плагиат по отношению к известной трилогии Алексея Толстого, просто иного названия к тому, что услышал, у меня не нашлось.

Мой собеседник — Анатолий Михайлович Майоров, участник самой жестокой и кровопролитной войны. В квартире обычной шуйской пятиэтажки мы пьём с ним чай и разговариваем о событиях почти семидесятилетней давности.

— Учился я сначала в школе на Нагорной улице, — вспоминает Анатолий Михайлович. — Учиться нравилось, но окончить школу вместе со сверстниками не получилось. Когда заканчивал седьмой класс, тяжело заболела мама, и мне пришлось долгое время быть рядом, ухаживать за ней. В результате год пропустил, завершал обучение уже в школе ускоренного обучения — про-образе школы рабочей молодёжи. После восьмого класса в тридцать девятом году попытался поступить в Палехское художественное училище, но так как возраст был почти призывной, а отсрочки от призыва в связи с войной с Польшей отменили, то в училище меня не приняли. Пошел работать на фабрику, а в ноябре 1940 года, едва исполнилось двадцать лет, призвали на службу. В день рождения получил повестку, а девятнадцатого ноября меня и ещё человек двадцать шуйских и ивановских новобранцев уже везли под Ленинград. На медицинской комиссии у меня было выявлено серьёзное заболевание сердца, но от службы тогда не освобождали. Меня лишь признали годным к нестроевой и направили в Старый Петергоф учиться на санинструктора. Двухгодичный курс обучения мы прошли за год и были выпущены досрочно буквально за несколько дней до начала войны.

Первые дни войны

Начало войны, первый налет фашистов на Ленинград я помню хорошо. Нас подняли тогда по тревоге, и мы видели, как над нами летели бомбить Ленинград немецкие бомбардировщики. Их было очень много. Это был самый первый массированный авианалёт на Ленинград. Мы слышали разрывы бомб, видели, как над городом поднимается чёрный дым пожаров — говорили, что это горели знаменитые Бадаевские склады, на которых был сосредоточен основной запас продовольствия для города на случай войны. Рядом с нашим училищем был военный аэродром. Мы видели, как с него поднимались в небо истребители, чтобы помешать немцам бомбить Ленинград. По-моему, даже один или два самолёта они подбили. Что было потом — не знаю. Уже на следующий день нам вручили направления на Карельский фронт санинструкторами в 367-й полк 71-й стрелковой дивизии, штаб которой находился в городе Сортавала.

В июле я прибыл в свой третий батальон, располагавшийся в нескольких километрах от границы с Финляндией, а вскоре Финляндия объявила войну Советскому Союзу. Финны атаковали наши заставы по всей границе, и единственные, кто тогда оказал им серьёзное сопротивление и надолго задержал их наступление, были именно пограничники. На третий или четвёртый день вой-ны нам зачитали приказ. Финны от Маткасельги рвались к Сортавале, и нашему батальону предписывалось спешно отступить в район Сортавалы, где соединиться с другими силами дивизии и оборонять город и железнодорожный узел. В трёх километрах от нас шёл бой. Там дрались пограничники, а мы уходили даже без выстрела, по сути бросали их. Нам предстояло пешим маршем пройти лесной дорогой около пятидесяти километров, а чтобы задержать финнов и не дать им отрезать батальон от основных сил, была оставлена группа прикрытия, в которою попал и я. Место для того, чтобы задержать финнов, наш командир выбрал крайне неудачное — у подножия сопки, с которой мы видны были, как на ладони. В результате подошедшие финны, несмотря на то, что их было меньше, чем нас, перестреляли нас сверху, как куропаток. А нам к тому же и воевать-то нечем было: во всём батальоне на каждого бойца приходилось только по одному магазину патронов. Пять патронов на винтовку, и всё. Правда, в самый последний момент нам прислали ещё целую подводу гранат. Ящиков десять, а может быть и больше, но… без запалов! От обыкновенного булыжника пользы в бою больше, чем от такой гранаты. Словом, весь бой продолжался минут пятнадцать-двадцать. Большинство наших бойцов финны перестреляли. Я свои пять патронов выстрелил в первые минуты боя и, оставшись безоружным, прятался в кустах у подножия сопки вместе с другими, оставшимися в живых бойцами нашей группы. Мы слышали, как финны прочёсывали лес, как вылавливали оставшихся в живых, как добивали раненых. Тех, кто был серьёзно ранен, не мог встать и идти, они в плен не брали, а добивали на месте. В какой-то момент нам показалось, что они ушли, но они лишь обогнули сопку и вышли на нас с другой стороны. Я даже не услышал, как ко мне сзади подкрался финский солдат. Он ударил меня прикладом по голове, а когда я очнулся, он стоял надо мной и жестом приказывал встать и идти. Вот так закончилась моя война, и начались хождения по мукам…

Финский плен

Набралось нас человек десять. Пригнали на хутор и заперли в сенном сарае, в котором было уже человек восемь-десять пленных. Утром подняли, накормили мучной болтушкой, а потом отсчитали десять человек и повели куда-то в лес. Мы думали расстреливать ведут, но нас привели к развалинам заставы, где два дня назад был бой. Пограничники дрались здесь очень крепко, повсюду вокруг заставы было множество убитых финских солдат. Но и пограничники полегли все до одного. Своих финны подбирали сами и хоронили в гробах, а нас заставили закапывать погибших пограничников. На следующий день нас перегнали в какую-то деревню, посадили в машины и повезли в Маткасельгу. Там был большой угольный склад и наши, отступая, этот уголь подожгли. Вот финны нас и заставили его тушить. Но лето было сухое, жаркое, да и мы не очень старались, так что через пару дней они нас оттуда перевели на станцию, на разгрузку железнодорожных вагонов. Разгружали в основном продукты, так что хоть и тяжёлая работа была, но можно было украсть что-нибудь съестное. Недалеко от нас такие же пленные, в основном почему-то кавказцы, работали на восстановлении моста через реку. Наши перед отходом взорвали один пролёт, а фугас, установленный на второй пролёт, почему-то не сработал. И один из наших пленных, разбирая завал на мосту, зацепил этот фугас то ли ломом, то ли лопатой. Взрывом убило всех, кто был поблизости — и пленных, и конвоиров. Комья земли и куски бетона долетели даже до нас. А через день нас едва не накрыл бомбой наш самолёт. Он прилетел для того, чтобы окончательно разбомбить мост, который восстанавливали пленные. Долго кружил, но спуститься ниже не решился, видимо, боялся финских зениток. Потом все же сбросил одну-единственную бомбу. По мосту он промахнулся, но зато едва не угодил в барак, где финны держали пленных.

Номер 1883

Недели две отработали мы грузчиками, а потом перегнали нас в Лахти, в сортировочный лагерь. Зарегистрировали, выдали бирки с номерами. У меня был номер 1883. А потом выбрали человек двадцать из тех, кто был покрепче, и направили на Ладогу, в порт на погрузку пробса — окорённых короткомерных пиломатериалов. Там нам установили паёк — 120 граммов хлеба в сутки, в обед — тарелка картофельной баланды, а на ужин немного каши, обычно перловой. Вместо чая — кипяток, заваренный сосновой или еловой хвоей. Так финны заботились о том, чтобы пленные не умирали от цинги. Но цинга меня всё-таки прихватила, когда был уже в заполярном лагере. Время от времени нам удавалось подкрепиться у финских фермеров. Когда в порту не было судов, нас отдавали фермерам в батраки. Гражданские финны относились к нам неплохо. Многие даже с сочувствием. А у фермеров там вообще принято так, что и хозяева, и работники едят за одним общим столом из одного котла. Вот и нас кормили тем же, что и сами ели, — молочным обратом (молоко они сдавали в качестве налога, а сами питались обратом), картошкой. Хлеба на столе было вдоволь, ну и всё та же, что и в лагере для военнопленных, перловая каша, только сваренная не на воде, а на обрате…

Я много слышал о тех зверствах, что творились в немецких лагерях. Наверное, нам повезло, что мы попали в плен к финнам. У них таких зверств не было. Даже в заполярном лагере, где условия были очень тяжёлые и многие пленные умерли от обморожений и истощения, я не помню ни одного случая избиений, издевательств или расстрелов.

В середине октября сорок первого перевели нас в рабочий лагерь под Петсамо. Поселили в бараках, которые представляли собой большие шалаши из еловых и сосновых веток. Были в этих бараках печки, сделанные из железных бочек, а пол — из еловых жердей, набросанных на землю. С вечера печку натопишь, вроде тепло, а утром просыпаешься на работу, а пилотка к веткам, из которых стены барака сделаны были, примёрзла. Работали мы там на разборке какой-то железнодорожной ветки. Снимали рельсы и отправляли их в Финляндию. Вместе с нами работали и гражданские финны. Они к нам относились неплохо. Делились хлебом, табаком, даже сладким чем-нибудь иногда, хотя сами жили совсем небогато. А в декабре, перед самым новым сорок вторым годом, перевезли нас ещё дальше на север. Как назывался лагерь, точно не помню. По-моему, Нараярви или что-то вроде этого. Запомнился дорожный указатель, на котором было написано: до Мурманска 30 километров. Условия в этом лагере были каторжные. Работали в карьере, дробили камень. От лагеря до карьера было не больше километра, но все были истощены настолько, что этот километр тащились больше часа. Я когда призывался в армию, весил больше семидесяти килограммов, а в лагере, когда обморозил ноги и попал в госпиталь, — чуть больше тридцати…

Зима в Заполярье суровая. Мороз, ветер, по чёрному небу сполохи северного сияния мечутся. У костра чуть отогреешься, снег на ботинках растает, обмотки мок-рые, а чуть отошёл — всё опять замёрзло. Вот так и обморозился. Шёл с работы в лагерь на обмороженных ногах еле-еле. Отстал от всех. Финн, конвоир, сначала со мной шел, дожидался, а потом выругал меня и ушел. В ГУЛАГЕ или в немецком концлагере такого доходягу, каким я был, просто пристрелили бы и дело с концом…

Доковылял я до барака, кое-как на нижних нарах устроился, верхние-то все заняты были. Там те, кто поздоровее да посильнее обосновались. На работу многие из них не ходили, финны это не очень контролировали. Даже мочились в консервную банку, чтобы вниз не слезать, а потом по стене сливали вниз. А доходяги, вроде меня, на нижнем ярусе в холоде ютились. Сосед по нарам упросил меня сменять пайку хлеба на миску баланды. Согласился я.

Дождались, когда принесли ужин, разлили баланду по мискам, хлеб раздали. Отдал я ему пайку свою. Схватил он её, обрадовался. Вот, говорит, сейчас наемся! Поднёс хлеб ко рту, а откусить-то не смог — умер. Много за ту зиму народу умерло. Хоронили умерших прямо тут же, на территории лагеря, на песчаном склоне сопки. Копали длинную траншею, в неё складывали трупы, а параллельно копали вторую и землёй из второй засыпали первую. Но всех похоронить не успевали, и вдоль барака был штабель из замёрзших трупов.

Повезло...

Наверное, и меня бы там закопали, но случилось так, что в лагерь приехала какая-то медицинская комиссия. Отобрали самых слабых и больных и направили в госпиталь. Погрузили нас как дрова в сани, привезли на станцию, кое-как запихали в теплушки и повезли в Коккола, где был большой госпиталь для военнопленных. Везли почти двое суток. Мы и так едва живые, а нас ещё и покормить забыли. Встретили нас санитары госпиталя. Мы просим, чтобы нас покормили, а они ни в какую. Сначала, говорят, в баню, потом переоденетесь, всё своё вшивое и грязное в санобработку отдадите, а уж потом и обед будет. Кое-как вымылись, переоделись в чистое бельё, которое нам выдали, а потом дали нам по куску хлеба. И вот там я второй раз увидел, как умирают от дистрофии. Хватает человек хлеб, жадно ко рту подносит и падает замертво. Из нашей группы так двое у нас на глазах умерли.

Санитарка и врач-хирург в госпитале были шведки, но обе хорошо говорили по-русски. Врач мне потом сказала, что она из семьи русских эмигрантов. Я этим двум женщинам до сих пор благодарен, ведь они мне жизнь спасли. Пальцы на ногах обрабатывали уксусной кислотой. На одной ноге отошли, хоть и остались на всю жизнь скрюченными, а на другой почернели, началась гангрена. Врач во время обхода посмотрела и говорит — ампутировать надо, пока не поздно, а то помрешь. Привели меня в операционную, положили на стол. Терпи, говорят, солдат, наркоза нет.

Стерпел я, хоть и больно было жутко. Но операция прошла неудачно, началось нагноение. Через месяц пришлось повторно ампутировать загнившую кость, и снова без наркоза. Но, как бы там ни было, выжил я именно благодаря этому госпиталю. Лежал я там больше года. Окреп, откормился немного. Паёк там хоть и небольшой был, но пока лежал в тепле, ничего не делал, организм и восстановился.

В сорок четвёртом перевели нас из Нараярви ближе к границе. Распределили батраками по фермерам. Однажды один из финнов показал на высоко летящий самолёт и сказал, что это финская делегация полетела к нашим договариваться об условиях заключения мира. «Скоро вас на наших пленных обменивать будут, домой поедете», — говорит.

У своих... В лагерях

Так оно и случилось, только через несколько месяцев. Согнали нас тогда в большой барак, пересчитали, потом привели на станцию, погрузили в теплушки и повезли к Выборгу. Позади были три года плена. Казалось, всё самое плохое уже прошло, но хождения по мукам ещё не закончились.

В Выборге перегрузили в другой эшелон, уже советский. Такие же теплушки, только без печек, и окна в вагонах выбиты — одни решётки. Привезли в Пулково. Стояли прямо напротив разбитой обсерватории, видны были обгоревшие остовы танков, пушки разбитые — бои-то там совсем недавно закончились. На дворе конец октября, холодно, а про нас словно позабыли. Из теплушек не выпускают, двери не открывают и даже кормить не собираются. Простояли так почти сутки, а потом подцепили паровоз и повезли к Москве. Ещё больше суток в холоде, голодные. Разгрузили нас в Подлипках в фильтрационном лагере, где нами сразу же занялись следователи СМЕРШ. Записывались показания, а потом каждый из нас должен был предоставить двух свидетелей, которые могли бы подтвердить, что мы не предатели. Лагерь был на территории артиллерийского завода. Поселили нас в одном из бывших цехов, а когда проверки закончились, здесь же, на заводе, и работать стали. Жили по-прежнему в лагере, работали по двенадцать часов, без выходных, но здесь мы стали получать рабочий паёк — восемьсот граммов хлеба в сутки.

В конце сорок пятого выдали нам форму и послали в Шатуру на торфоразработки охранять пленных немцев, которые прокладывали там ветки узкоколейки. Охранял их до января сорок шестого, а потом перевели в Москву конвоировать и охранять немцев, работавших на уборке мусора на улицах города, на разборке завалов. А в июле вышел приказ о демобилизации…

В августе сорок шестого вновь пришел в граверную мастерскую Шуйской объединённой фабрики и работал уже до выхода на пенсию. Но кому интересны эти воспоминания? Молодёжи это не нужно, у них своя жизнь, совершенно иные интересы…

От 9 Апреля 2013 года Олег НАЗАРОВ