Когда наступит завтра…
Друзья-подружки – на гулянки, а я – дома, будто привязанная, с бабушкой. Уж как я злилась на нее, даже смерти для нее хотела, и совсем не жалела, когда она умерла
– Ну вот, сынок, – устало вздохнув, сказала Ольга Матвеевна, – добралась. Хотела вчера прийти, да что-то не было сил... Она поправила рукой непослушную прядку волос, выбивающуюся из-под шелковой косынки.
«Ты совсем седая стала. Постарела за этот месяц, мама!»
– Не смотри на меня так, сыночек. Ты так смотрел, когда болел скарлатиной в третьем классе, помнишь? Весь красный от температуры, худой, губы в лихорадке, одни глаза – будто зовут, будто просят чего-то. А сам молчишь. Мне на работу бежать, а сердце рвется: как тебя, больного, оставить? Я часто вспоминаю, как мы жили с тобой вместе. А как ты впервые привел девушку, помнишь? «Мама, – сказал ты, – это моя Оксана. Мы любим друг друга и скоро поженимся». Тебе было четырнадцать. А я не знала, то ли смеяться, то ли плакать... Я даже хромоногую Бульку вспоминаю. До чего паршивая была собачонка. Замерзала на улице, а ты принес ее к нам. И наши соседи тогда на тебя ополчились. А ты характер проявил: или больная псина остается, или ты уходишь вместе с ней. И ушел ведь. Всем подъездом тебя искали. А ты в соседнем дворе на детской площадке прятался, помнишь? Холодно. Сам дрожишь, а Бульку к себе прижимаешь. И не соглашался домой возвращаться без собаки. Отстоял. Впервые тогда отстоял свое мнение. Характером ты весь в отца. Прости, родной, если сможешь, что так и не нашла в себе силы вас познакомить. И ты просил, и он просил, да я упрямая была. Девятый год пошел, как его не стало, а я все жалею, что не дала вам свидеться. Он был хороший, красивый, умный. Только принципиальный очень. Увидел всего лишь раз, как я с другом его, Севой, целовалась, – как отрезал. Не простил предательства. А я вот думаю, сынок, какое же это было предательство? Так, баловство одно. А жизнь, будто ваза хрустальная, – вдребезги. А я ведь только отца твоего одного и любила.
«Мама, мамочка! Что же время с тобой делает! Вон морщинки появились. И глаза заплаканные, будто застиранные. Взгляд потухший. Ты устала, я знаю. Тебе нужно отдохнуть...»
– Отдохну, сыночек. Скоро уж. Может быть, завтра, а может... к Пасхе. Не говорила я тебе. Бабушка у меня была парализованная. Старая, несчастная. Не говорила ничего, только все смотрела, вот как ты сейчас... Мать целыми днями на работе, отец без конца в командировках, друзья-подружки – на гулянки, а я – дома, будто привязанная, с бабушкой. Уж как я тогда злилась на нее, даже смерти ей желала, и совсем не жалела, когда она умерла. Ни слезинки не пролила. Думала: свобода! А потом мне мама рассказала, что парализовало ее, когда она меня, маленькую, из горящей избы вытаскивала – балкой ее потолочной накрыло. Перелом позвоночника. Приговор. Выходит, мне бабушка жизнь спасла, а я ей смерти желала.
«Не кори так себя, мамочка. Бабушка наверняка тебя простила. Ты же не ей смерти желала, а себе свободы. Молодая была, глупая... Не плачь, мамочка. Ты же за соседкой, бабой Зиной, которая тоже лет десять недвижимым бревном пролежала, как ухаживала!».
– А знаешь, сынок, отчего я Оксану твою не любила? Когда ты в армию пошел, она ко мне с каждым письмом твоим прибегала, счастливая. Мне ты редко писал, а ей почти каждый день... Я ее чаем пою, а сама думаю, вот появилась такая: молодая, красивая, смелая, и тебя у меня забирает. Вот и вся причина. Ревновала тебя очень. Ты прости мне, сынок, это письмо злосчастное. Я когда Оксану твою с соседским сыном Володей увидела, сразу тебе написала. Думаю: ты в армии пот проливаешь, а она с чистеньким да богатеньким под ручку гуляет, вот и написала тебе. Откуда мне было знать, что Володя этот ей посылки от отца привозил из-за границы... Прости, сынок, я одна виновата, что не поженились вы, и что уехала она, куда глаза глядят... Молчишь? Вижу, что любишь ее, и любить не перестанешь. Вот и выходит, что я кругом виновата. И плачу. И Бога молю о прощении. Ладно, пойду я. Темнеет уже. А к тебе я завтра приду, если Бог силы даст.
Ольга Матвеевна устало поднялась со скамейки. Вытерла платком слезы, а потом как-то особенно бережно провела им по лицу своего 19-летнего сына. Черноглазый красивый юноша в военной форме молча смотрел на нее с металлического овального портрета, вставленного в камень могильной плиты. Ольга Матвеевна прошла меж железных оград и зашла в тихую кладбищенскую церковь. Каждый раз, бывая у сына, она заходила сюда и молилась о спасении души убиенного воина Сергия и всех тех, кого помнила и у кого просила прошения.
– Господи! – прошептала Ольга. – Дай мне силы вновь прийти сюда. Когда наступит завтра...
