Кроха моя, кроха!
Вечер, тебе почему-то не спится, а твоей маме хочется от тебя освободиться. Она возмущенно кричит на тебя и швыряет в кроватку.
Ты такая маленькая, а уже познала предательство. В восемь месяцев отдала тебя мама в приют, оправдываясь тем, что она мать-одиночка, и ей надо работать. Месяц ты, малышка, была в больнице на обследовании, потом приют. Дважды – в чужих домах. Чужие руки, чужие лица – тебе страшно. Ты плачешь, плачешь. И не можешь понять, что с тобой сделали, почему? Тебе плохо, очень плохо.
…А дома, едва заслышав шорох, я, твоя прабабушка, вскакивала, включала свет – а ты уже стоишь в кроватке и улыбаешься мне.
– Доброе утро, лапушка! – говорила я и брала тебя на руки, клала поперек своей кровати и, слегка прижимая, проводила ладонями вдоль твоего тельца. Ты блаженно потягивалась и радостно улыбалась. Пройдя все утренние процедуры, мы завтракали, и ты спокойно играла в своей кроватке.
Маме твоей некогда было тобой заниматься. Не проснулось в ней материнское чувство, не было в ней любви. Приходит вечер, тебе почему-то не спится, а твоей маме очень-очень хотелось от тебя освободиться. Она возмущенно кричала на тебя, а порой и просто «швыряла» в кроватку. Ты заливалась испуганным плачем.
Я брала тебя на руки, тихонько напевала, поглаживая спинку – и ты засыпала. А я, чуя близкую разлуку и заливаясь слезами, причитала: «Кроха, моя кроха, что ждет тебя?» И вскоре, придя домой, я застала пустую кроватку…
Оказалось, ты не нужна никому – ни матери, ни родной бабушке, да еще и мне запретили навещать тебя. И не увижу я твоих первых шагов, не услышу твоего лепета, не прижму к себе твое беззащитное тельце, не почувствую тепло твоих ручонок на моем лице. Увы! Время сотрет в твоей памяти мое лицо. Ты никогда не узнаешь, что была очень старенькая бабушка, которая очень тебя любила, но ничем не могла помочь. Храни тебя Бог, дитятко мое!
