Так кончаются войны
Заряду жизнелюбия и доброты людей, за плечами которых сотни километров фронтовых дорог, койки полевых санбатов и больничные палаты, могут позавидовать многие молодые.
Дом Николая Александровича Лакеева буквально утопает в цветах. Они и под окнами, и вдоль ведущей от калитки к крыльцу дорожки, а у самой веранды по деревянной шпалере вьётся буквально усыпанная ароматными цветами плетистая роза. Сладковатый аромат так и тянет наклониться, сорвать нежно-розовый цветок, чтобы унести с собой хоть немного этого волшебного запаха, но внушительных размеров острые шипы выглядят столь угрожающе, что желание протянуть руку к цветку сразу же пропадает.
Долгожитель из деревни Шалимово
— Проходите, — гостеприимно распахивает дверь хозяин дома, — невысокого роста, не по годам крепкий и подвижный, лишь слегка прихрамывающий мужчина со следами крема для бритья на лице, с шапкой слегка вьющихся седых волос. — Только побриться собрался, а тут вы приехали, — чуть смущенно улыбается он, торопливо смахивая со щеки следы пены.
Моему собеседнику 18 мая исполнилось 89 лет, но выглядит он значительно моложе своего возраста.
— Уставать вот только стал! — сокрушенно вздохнул Николай Александрович. — Годы, конечно, своё берут, куда от них денешься. Я ведь в нашем роду долгожитель.
Жили мы в деревне Шалимово Палехского района. Отец был председателем колхоза, а я после семилетки поехал в Шую в индустриальный техникум. Мечтал стать электриком, да только не довелось. Едва успел первый курс окончить, как началась война.
Стремился попасть на фронт
– Летом 41-го студентов старших курсов и многих преподавателей мобилизовали на трудовой фронт и направили строить оборонительные сооружения на подступах к Ленинграду, но по дороге эшелон разбомбили немцы и многие погибли. А мы — учащиеся электротехнического отделения — были на брони, нам давали возможность доучиться, чтобы потом использовать по специальности. У отца тоже была бронь, но он добивался, чтобы его взяли в армию, и в начале 42-го его призвали. Правда, война его длилась всего один день. Вечером привезли в часть, а наутро он был тяжело ранен. Больше полгода пролежал в госпитале в Уфе, а в конце июля сорок второго был списан как негодный к воинской службе и отправлен домой.
Я был комсомольцем и, как все мои сверстники, стремился попасть на фронт, бить врага, а тут ещё ранение отца подействовало — словом, пошёл я в военкомат и добился, чтобы меня взяли в армию.
Служить меня направили сначала в учебный батальон во Владимир, а через четыре месяца получили мы «тридцатьчетвёрки», погрузились в эшелон и повезли нас под Ленинград. Ночью на маленькой станции близ Пушкина разгрузились и походной колонной скрытно двинулись в сторону фронта. Видно, засекла нашу колонну их «рама» — так называли немецкий двухфюзеляжный самолёт-разведчик. Этим же днём на марше всю нашу колонну разбомбили. Когда налёт окончился, собралось нас, оставшихся в живых человек, может, пятьдесят. Вернулись мы обратно в Пушкин, и там нас определили в отведённую сюда на отдых и пополнение пехотную часть. А меня отправили в санбат — во время бомбёжки осколок бомбы ранил меня в ногу. Не сильно, но недели две пришлось полежать, а после выздоровления отправили меня уже не в пехоту, а в Рязань, в артиллерийско-пулемётное училище.
По ускоренной программе
– Младших командиров тогда не хватало катастрофически, поэтому всех, у кого позволяло образование, отправляли учиться по ускоренной программе на офицеров. Из нас готовили командиров пулемётных взводов. Изучали «Максим», РПД, готовились к отправке на фронт, а вместо этого через восемь месяцев, летом 43-го года, училище наше расформировали, а нас перевели в Москву в пехотное училище имени Верховного Совета РСФСР. Отучились ещё полтора года, а в самом начале 45-го присвоили нам звания младших лейтенантов и направили во Львов. Там тогда располагался офицерский резерв действующей армии. Оттуда уже распределяли по фронтам и армиям…
Фронт тогда ушёл уже далеко на запад, бои шли в Венгрии, Румынии, наши войска уже перешли границу Германии, но во Львове было очень неспокойно. В лесах было полно и недобитых фашистов, и их украинских пособников — бандеровцев, и зверствовали они хуже немцев. Убивали учителей, врачей, активистов, нападали на небольшие группы солдат. Да и в городе у них своих людей хватало. Электростанция тогда была восстановлена ещё не полностью, и с наступлением вечера город буквально погружался во тьму — уличного освещения не было ни в центре, ни на окраинах. Так что для патрулирования по городу назначали усиленные наряды, и ходили мы несколькими группами на расстоянии видимости, чтобы при необходимости всегда можно было прийти на помощь друг другу.
Благодарность за бдительность
– Как-то во время одного из таких дежурств по городу произошёл неприятный случай. Мы услышали, как метрах в 50 от нас, — там, где шла вторая группа патруля, раздались какие-то непонятные крики, затем несколько пистолетных выстрелов и автоматная очередь. Мы бросились туда.
— Что случилось? — спрашиваю старшего группы.
— Да вон, видишь, — осветил он лучом карманного фонаря неподвижно лежащего в нескольких шагах от распахнутой двери дома человека. — Вышел он прямо на нас. Я к нему подошёл, представился, как положено, и потребовал предъявить документы, а он сначала побежал, а потом отстреливаться начал. Четыре раза по нам стрелял, хорошо не попал ни в кого. Ну, я его и срезал…
Днём выяснилось, что это был начальник Львовского финуправления. Им разрешалось иметь оружие. В тот вечер он задержался у своей знакомой и был сильно пьян. Может быть, он принял патруль за бандеровцев, а может, просто спьяну напугался, и вместо того, чтобы предъявить патрулю документы и объяснить, кто он и почему во время комендантского часа оказался на улице, да ещё с оружием, начал стрелять в патрульных. Комендант города посчитал, что начальник патруля поступил правильно, открыв огонь на поражение. А на следующий день мы принимали участие в проверке львовского рынка. Рынок в городе был большой, народу множество, и у контр-разведки была информация, что там среди торговцев могут быть переодетые бандеровцы. С утра рынок оцепили, и мы приступили к проверке документов у всех, кто там оказался. Неожиданно я уловил обрывок фразы, сказанной какому-то офицеру рассерженной торговкой: «Это тебе не немецкая власть, а советская…» Слова показались мне подозрительными. Подошел я к офицеру — это оказался подполковник, фронтовик. Представился и попросил предъявить документы. Вроде всё в порядке, но что-то мне всё равно не понравилось. Извинился я и попросил подполковника пройти с нами к коменданту. А на следующий день объявляют нам благодарность за бдительность. Оказывается, это никакой не подполковник был, а бандеровский разведчик. Пришёл из леса разузнать обстановку в городе. Вот как бывает…
Николай Александрович ненадолго замолчал — то ли вспоминая далёкое прошлое, то ли справляясь с накатившим волнением.
К мародерам сочувствия не было
— На фронт попал только в апреле 45-го. И то неизвестно, попал бы или нет, но обидно мне показалось, каждый день кого-то отправляют, а до меня всё никак очередь не дойдёт. Пришёл к коменданту и подал рапорт об отправке в действующую армию. И уже через день был направлен в 69-ю дивизию 65-й армии, которой командовал генерал Батов. Так в самые последние дни войны стал я командиром стрелкового взвода. Стояли мы на Одере, по слухам, должны были участвовать во взятии Берлина, а вместо этого в конце апреля дивизия начала наступление в направлении города Росток, и 5 мая мы вышли к Балтике. Все эти дни шли постоянные жестокие бои. Немцы дрались отчаянно, и потери у нас были очень большими. От моего взвода только половина в строю осталась. В Ростоке довелось мне быть свидетелем и невольным участником очень неприятной истории. В город вместе с нами вступил дивизион зенитчиков, и с наступлением темноты они принялись грабить дома, мародёрствовать. Один из старших офицеров нашего полка оказался свидетелем такого грабежа, попытался остановить мародёров, и одним из них был застрелен. Убийцу поймали, на следующий день было заседание трибунала и приговор — расстрел. Утром построили нас коробкой на площади. В центре выкопанная яма, а перед ней, метрах в двадцати, шеренга бойцов с винтовками наизготовку. Привели убийцу — заросшего щетиной мужика девятнадцатого года рождения. На фронте с сорок первого, живым прошёл всю войну и так погано закончил. Зачитали приговор. Он когда услышал слово «расстрел», в ноги офицеру, командовавшему группой, приводившей приговор в исполнение, повалился. Истерика с ним случилась. Но тех, кто с сочувствием отнесся к убийце, среди нас не оказалось. Ведь он убил боевого офицера, прошедшего от Сталинграда до Ростока. Бойцы с трудом поставили его на колени на краю ямы, и офицер, командовавший расстрелом, выстрелил ему в голову.
За боевые заслуги
— Там, под Ростоком, меня ранило второй раз. 5 мая утром я был дежурным офицером, когда командир полка прислал вестового с приказом явиться к нему на КП. До командного пункта полка было недалеко, немцы в то утро почти не стреляли, и мы шли свободно, не прячась. Впереди вестовой, а за ним, шагах в пяти, я. Пройти оставалось совсем немного — мет-ров 400-500, как вдруг с немецкой стороны снаряд. Единственный за всё утро. Он разорвался между нами. Вестового наповал, а мне небольшой осколок только слегка ногу задел. Пришёл я на КП полка, доложил о том, что случилось, получил приказ готовиться к переброске под Берлин. Восьмого вечером должны были выступить, но потом перенесли выход на утро 9 мая. А утром разбудил нас комсорг полка известием о том, что война кончилась. Радость у всех была огромная. В горячке этих дней да на радостях я про рану свою позабыл, тем более что и рана-то была чепуховая. Но уже десятого числа она о себе напомнила. Поднялась температура, нога распухла. Оказалось, что в ранку попала грязь, началось нагноение, и от него пошло заражение крови. Потом врачи говорили, что мог вообще ногу потерять. В общем, пролежал я в санбате до 30 мая. В санбате узнал о том, что за участие в боях под Ростоком я награждён медалью «За боевые заслуги».
Их называли «банда Рокоссовского»
– Только выписался, а на следующий день подняли нас по тревоге. Война, оказывается, для нас ещё не закончилась. Целый месяц прочёсывали мы леса от Ростока до границы с Чехословакией — вылавливали немцев, власовцев. Их много по лесам пряталось. Кто рассчитывал отсидеться, другие пытались уйти в английскую или в американскую зоны. Многие просто выходили и сдавались, но были и такие, что дрались до последнего патрона, особенно власовцы. Они знали, что ждёт их на родине. Нелёгкое это было задание. Каждый день километров по тридцать пешком, цепью. Повозки были только у санбата да у хозчасти. А при штабе вместо машин было два разъездных верблюда. Их передали в часть вместо лошадей ещё под Сталинградом. Одного ранило и его пришлось пристрелить и съесть, а два других так и прошагали с дивизией от заволжских степей до немецкой Балтики и обратно в Россию. Вот там, на чешской границе, и закончилась моя война. До середины 46-го года часть наша стояла в Германии, а потом нашу «банду Рокоссовского», как нас называли, перевели в Вологду. В 48-м получил из дома известие, что отец совсем плох. После ранения он так до конца и не оправился. Написал рапорт и в конце весны 48-го года вернулся домой. Вскоре пришёл домой и старший брат. Отец нас дождался, а в начале осени его не стало.
В 1954 году Николай Александрович Лакеев пришёл работать на Шуйскую гармонную фабрику. Сначала станочником на заготовительный участок, через несколько лет – мастером этого участка, а незадолго до пенсии возглавил деревообрабатывающий цех фабрики. Он и сегодня, несмотря на то, что давно разменял девятый десяток, не сидит без дела. Цветы у дома, любовно ухоженные грядки в огороде — всё это его рук дело. Наверное, жизнь действительно закаляла его, как закаляют булат клинка — огнём и водой.
