Вызывали огонь на себя…
…Пыль, дым от горящих машин, от разрывов облаком над землёй висели. Сначала немецкая авиация нас бомбила, а потом пошли танки.
— Война для меня началась почти за год до того, как в армию призвали, — рассказывает Владислав Алексеевич. — Боевое крещение моё произошло под Рыбинском, где фашистский самолёт разбомбил наш эшелон. Я перед войной поступил учиться в Шуйский индустриальный техникум, и летом сорок первого нас, учащихся техникума, мобилизовали на оборонительные работы под Ленинград. Но туда мы не доехали…
Охота за гражданскими эшелонами
— В техникуме установлена мемориальная доска с именами учащихся и преподавателей, погибших тогда, летом сорок первого, в эшелоне, следовавшем в Ленинград. Я ехал в том эшелоне и хорошо помню, как всё было. Это не был какой-то массированный налёт немецкой авиации. Фашистские лётчики тогда, в первые месяцы войны, пользуясь абсолютной безнаказанностью, хозяйничали в небе, как хотели. Для них было что-то вроде спорта — в одиночку охотиться за гражданскими эшелонами, машинами с ранеными, едущими под белым флагом с красным крестом, или за колоннами беженцев.
Так случилось и с нашим эшелоном. Нас атаковал один единственный самолёт. Сначала он прошёл на малой высоте, почти над крышами наших теплушек, и сбросил бомбы. Я ехал в четвёртом от хвоста эшелона вагоне. Три последних вагона были сразу же разбиты прямыми попаданиями бомб. Были попадания и в вагоны в голове поезда. Они загорелись, эшелон остановился. Кто-то выпрыгивал из теплушек и бежал подальше от поезда, а меня близким разрывом бомбы просто выбросило в кусты за насыпью железнодорожного полотна. Может быть, это меня и спасло тогда. Самолёт, отбомбившись, развернулся и на бреющем полёте расстреливал из пулемётов тех, кто пытался спрятаться в придорожных кустах или бежал к лесу. Трудно сказать, сколько это продолжалось. Самолёт сделал над нами несколько заходов, охотясь за теми, кто ещё остался жив. Наконец это закончилось, вероятно, у фашиста кончились патроны. Оставшиеся в живых преподаватели собрали нас, уцелевших после этой бомбёжки, и повели пешком в направлении Ярославля. Так до самого города и шли пешком. На станции нас покормили, чем могли, а потом уже ночью отправили поездом обратно в Шую. А повестку в армию я получил только через год, в апреле сорок второго, когда мне девятнадцать лет исполнилось…
«Кто на фронт хочет?»
— Нас в семье четверо братьев было. Жили мы в деревне Новая, в нескольких километрах от Харитонова. Я по возрасту был вторым. Старшего брата Григория призвали незадолго до начала войны. Вот ему, действительно, досталось. Отступал из Белоруссии почти до Москвы, потом обратно немцев гнал, до конца войны на западном фронте провоевал, а летом сорок пятого их часть перебросили на Дальний Восток. Принимал он участие в разгроме японской Квантунской армии. Домой вернулся только в сорок шестом, — вспоминает Владислав Алексеевич. — А меня сначала направили в гороховецкие лагеря, где обучали таких же, как и я, новобранцев. Вручили мне РПД — «дегтярёвский» ручной пулемёт. Учили разбирать и собирать его, стрелять днём и в темноте. Но пробыл я там недолго.
— Приехали как-то «покупатели» и спрашивают: «Кто на фронт хочет?» Я одним из первых вышел, уж очень воевать хотелось. Таких, как я, набралось человек двадцать. Повезли нас куда-то под Москву, оказался я в 60‑м гвардейском корпусном артиллерийском полку радистом в батарее 76‑миллиметровых орудий. Батарея наша обычно располагалась километрах в пяти-семи от передовой, оттуда вели огонь по противнику, а командир батареи с радистом, как правило, находились в первых линиях пехоты, на самом переднем крае и оттуда руководили огнём батареи. До нашего укрытия от немцев было гораздо ближе, чем до своих, и поэтому практически всегда на батарею передавались координаты нашего НП с тем чтобы при крайней нужде можно было вызвать огонь на себя. Дважды были случаи, когда мы передавали на батарею свои координаты, и по ним производились пристрелочные выстрелы. Знаешь, что это только пристрелка, но всё равно на душе очень неуютно, когда вокруг тебя начинают рваться снаряды, пускай даже и свои…
Сплошное море огня
– Воевать начали под Тулой, потом полк перевели на Брянский фронт, в район города Белёв. По всему чувствовалось, что тут готовится что-то серьёзное. Разговоры о том, что немцы на Москву пойдут, ходили постоянно. Линия фронта там в то лето по Оке проходила. До середины лета было сравнительно спокойно. А началось всё с небывалой артиллерийской подготовки, в которой принимал участие и наш полк. Немцы по всему фронту — от Белгорода до Орла — планировали начать мощное наступление, но наши их немного опередили. Больше часа по немецким позициям била вся наша артиллерия. Стреляло всё, что может стрелять — и пушки, и миномёты всех калибров, и «Катюши». Вся передовая была сплошным морем огня. Казалось, что там, куда мы стреляли, ничего живого не могло остаться, но через несколько часов немцы всё-таки начали наступление. Сила у них там была огромная. Столько танков, сколько там в боях участвовало, я никогда и нигде больше не видел. И наших, и немецких сотни и сотни. Пыль, дым от горящих машин, от разрывов облаком над землёй висели. Сначала, может, с час, а может, и больше немецкая авиация нас бомбила, а потом пошли танки. Вот там мы первый раз прямой наводкой стреляли по их «Фердинандам» да «Пантерам». За участие в боях на Курской дуге получил я свою первую боевую награду — медаль «За отвагу»…
Фронтовыми дорогами
— После боёв на Курской дуге дали нам небольшую передышку — и снова на передовую. Фашистов на запад гнать начали. В начале октября наши войска к Днепру подошли. Мы форсировали Днепр
севернее Киева. Батареи наши стояли в низинке на восточном берегу, прикрывали огнём переправу, а на высоком берегу, почти над нами, располагался командный пункт фронта. Говорили, что там в эти дни был и Жуков, он командовал операцией по форсированию Днепра и взятию «Восточного вала» (так немцы оборонительные сооружения по Днепру называли), и командующий нашей 61-й армией, наш земляк генерал Белов.
После Днепра полк снова перевели, на этот раз на 1‑й Белорусский фронт. Участвовали в больших боях под Гомелем, Мозырь освобождали, а когда дошли до Бреста, уже в начале осени сорок четвёртого полк снова перебросили. В сентябре сорок четвёртого, ночью, скрытно погрузились в эшелон и поехали на север, на 1‑й Прибалтийский фронт под Ригу. На подступах к Риге бои были очень сильные, с неделю, наверное, не могли их оборону прорвать. Старую Ригу взяли только к середине октября. День этот запомнился тем, что в город батарея вошла уже в сумерках. Бой стих, и на ночлег мы расположились в каком-то богатом доме. Вот там я в первый раз за всю войну спал, как нормальный человек — на кровати, под теплым одеялом.
Мина взорвалась между нами
— А вскоре меня ранило, и война для меня закончилась. После освобождения Риги, а потом и всей Латвии в первых числах октября началась большая операция по уничтожению оказавшейся в окружении на территории Литвы немецкой армии — в приказе, который нам зачитывали, она называлась Курляндской группировкой. Но немцы так укрепили свою линию обороны, что до начала зимы мы продвинулись, может быть, километра на два-три — это при ежедневных жестоких боях. Мы вышли тогда к какой-то небольшой речке. На левом берегу её были немецкие окопы, а мне ещё с одним связистом комбат приказал, пока не рассвело, оборудовать на нашем берегу как можно ближе к немцам наблюдательный пункт. Дошли мы до берега, выбрали укромное местечко, окопчик выкопали. До немцев — рукой подать, слышно было, как они разговаривают между собой. Чем мы себя обнаружили — не знаю, но не успели мы, как следует, замаскировать свой НП, как немцы закидали нас минами. Одна мина взорвалась прямо между нами. Приятеля моего в голову ранило, а меня в правую руку да в плечо осколками. Дождались мы, когда немцы стрелять прекратят, кое-как перевязали друг друга и поползли к своим. Выбрались. Отправили нас сначала в санбат, а оттуда в полевой госпиталь. Руку мне зацепило серьёзно. Два раза оперировали в полевом госпитале, потом переправили в Латвию, там ещё две операции сделали, а оттуда на долечивание в Кострому отправили. И перед самой победой, в начале весны сорок пятого, выписали меня домой, но не вчистую комиссовали, а только на год, пока рука полностью не восстановится. В начале сорок шестого призвали опять, и ещё почти год пришлось дослуживать. Вернулся домой в конце сорок шестого. В деревню возвращаться не стал. Можно было продолжить учёбу в техникуме, но тоже не захотелось. Пошёл работать столяром на гармонную фабрику, да так до самой пенсии и собирал корпуса сначала наших шуйских гармошек, а потом аккордеонов…
Повезло мне, что ранило меня тогда. Я и после победы переписывался с однополчанами своими, и от них узнал, что после зимних боёв в Литве полк наш потерял почти три четверти личного состава, а в нашей батарее всего несколько человек в живых осталось. Вот как оно бывает.
Совсем недавно Владиславу Алексеевичу Шорину исполнилось девяносто лет. Что можно пожелать человеку в таком возрасте? Человеку, прошедшему через огонь самых жестоких сражений Великой Отечественной? Конечно, здоровья. Чтобы рядом были родные люди. И, конечно, сказать самое искреннее спасибо за всё, что сделали для нас эти далеко не молодые, больные и израненные люди тогда, семьдесят лет назад, когда было им столько же, сколько сегодня их правнукам. И ещё спасибо за то, что донесли они до нас память о тех страшных годах.
