Весна идет! Весне дорогу!

Инна МИЛЕЕВАА февраль и не сопротивляется. Он, как настоящий рыцарь, отдает власть своих последних дней Весне, оставив за собой ночи да утренники. Наст… Подтаявший снег превращается в корочку, по которой утром так любит «балансировать» школьная детвора. А в бывалошнее время деревенские женщины отбеливали льняные и ситцевые полотенца на насте припорошенном снежком. Красота — да и только!

Все чаще появляется солнце, и небо, озаренное золотыми лучами, кажется ажурным, как вологодское кружево. Начинают свою, пока еще несмелую песню, весенние капели: «Кап-кап! Цынь-цынь!». Пушистые снега постепенно оседают, подобно старому ватному одеялу. Ещё немного, ещё чуть-чуть — и зазвенят веселые ручьи, будут пробиваться к матушке Тезе.

У весны — особые голоса. Здесь и радостный щебет воробьев, и звонкая песня жаворонка, и растерянное карканье ворон, призывное мяуканье котов — и музыка, музыка прозрачного воздуха, напоённого удивительными запахами талого снега, свежей коры просыпающихся деревьев.

Словом, Весна призывает к обновлению жизни всех, несет с собой надежду, веру и любовь для людей.

Людмила ЛАД

Облачная фантасмагория

По весеннему голубому небу плыли кучевые облака. Гонимые ветром, они покачивались, поднимались, опускались, сливались друг с другом, разрывались, создавая самые причудливые фигуры. Ветру нравилась эта незамысловатая игра. Как талантливый жонглёр, он вновь и вновь заставлял облака кувыркаться, сливаться, превращаться в огромные фантастические горы. Затем такие могучие с виду, но лёгкие — по сути, молочные горы он бережно гнал к кромке неба и сталкивал их за линию горизонта.

Удивительные картины, создаваемые ветром, околдовывали, очаровывали всякого, кто мог остановиться и полюбоваться этой завораживающей облачной фантасмагорией.

Раиса ТУЧИНА

Мой милый проказник

Я всю себя посвятила внукам: сидела «в няньках» то в Прот-вино, то в Туле. Одного учила ходить, другого — читать. И вот что заметила: велик ли человек, отроду один год, а уже показывает свой нрав, характер. «Это хочу, дай, а это не буду», — и отталкивает руку. Едва научившись ходить, бежит, не понимая границ возможного, объясняю: дорога, машина. Задавят, туда нельзя! Мокрое место останется.

— А это как? — спрашивает внук, который старше. Показываю на задавленного голубя. Внук удивленно:

— Так это и из меня кишки вылезут, если машина задавит?

— Да, да, дорогой, — говорю, — и я не хочу, чтобы тебя задавили.

Я люблю своих внуков, и как же их не любить, таких сладеньких почемучек.

— Бабушка, что ли у нас в го-лове опилки? — удивляется старший, глядя, как из головы старого игрушечного медведя посыпалось содержимое.

— Нет, нет, милый, у тебя в голове мозг, при помощи которого ты думаешь.

— Бабушка, а как человек устроен, и что это за синие полоски на руке?

— Это кровеносные сосуды.

— Что это такое, бабушка?

— Это такие трубочки, по которым течет кровь.

Тут же следует вопрос:

— А зачем кровь?

— Знаешь, — говорю я внуку, — давай учиться читать, тогда ты сможешь сам узнать всё обо всём.

Внуку 4 года, наверное, любопытство сыграло свою роль. Он научился читать пока по слогам, но довольно бегло. Куда бы мы ни пошли, читает все вывески: вход, выход, стоп, аптека.

Приехав ко мне в гости и увидев новый диван, забирается и начинает прыгать.

— Прыгай на полу, диван сломаешь, он дорого стоит.

— Бабушка, а я сколько стою? Что дороже — я или диван?

— Ты, конечно, бесценен, но диван мне никто не купит.

Внук с сожалением сползает с дивана.

Петр КАРАУШ

Было это в середине пятидесятых годов прошлого столетия. Колхоз у нас был бедный, председатели бестолковые, а советская власть выгребала из амбаров всё подчистую.

Автомашин тогда в хозяйстве ещё не было, и «командный состав» разъезжал на личных бричках или, как их у нас называли, двуколках. Лошадей тогда было много, но каждый раз — весной, на них жалко было смотреть, и только два жеребца находились в отличной форме. Это Мальчик, закреп-лённый за бригадиром тракторной бригады, и Чижик, племенной жеребец председателя колхоза.

Кроме основных своих обязанностей, Чижик должен был возить руководителя в районный центр Великомихайловку на совещания, это километров восемнадцать в один конец.

Но три председателя, сменив на посту друг друга, в течение своего срока правления, (а это, минимум, год!), ездили на жеребце только по одному маршруту: контора — чайная — контора.

Каждый раз утром после разнарядки два конюха выводили жеребца, запрягали его в бричку, и он самостоятельно нёсся крупной рысью к конторе и мягко останавливался у самого крыльца. Вскоре из дверей выходил с озабоченным видом председатель, устало садился в бричку и, взяв вожжи, говорил «Но!» и бросал бразды правления на крючок, они уже были не нужны! Конь срывался с места и, дугой выгибая шею, «пританцовывая», нёсся в центр села, к чайной. Там он останавливался и порой часами ждал своего хозяина, а, когда тот наконец-то садился, Чижик разворачивался и, уже не спеша, возвращался назад.

Интересно то, что по походке седока жеребец сам определял, нужен он ему сегодня или нет. Если решал, что нужен, то терпеливо ждал хозяина, невзирая ни на какие погодные условия. Иногда председатель повелительным голосом произносил: «В стойло!», на что Чижик пренебрежительно фыркал, мол, а то я не знаю, и спокойным шагом шёл в конюшню.

Крестьяне следили за ним, приглядывались, каждый высказывал своё мнение, но все вместе ждали первого выезда «в народ». Спорили, гадали, куда вначале он поедет: в район или в чайную? И вот этот день настал!

— Степаныч, — обращаясь к конюху, попросил «голова», — запряги мне завтра с утра Чижика, надо в район смотаться.

— Хорошо, Василий Николаевич, сделаем.

На другой день колхозники спорили до хрипоты, шептались, бились об заклад и терпеливо ждали начала «скачек». Мужики запрягли жеребца и, ведя его под уздцы, пошли к конторе. Чижик был явно удивлён таким почётом, косил лиловым глазом то на одного, то на другого конюха и всё норовил укусить Степаныча за плечо. Василий Николаевич уже ждал на крыльце и, не раздумывая, тут же сел в бричку, взял вожжи, сказал мужикам: «Отпускай!» и…

Основная дорога, называемая в народе «шоссейка», проходила метрах в семидесяти от конторы и вела строго в двух направлениях, налево — в центр села, к чайной, направо — в широкую степь, где за холмами, в туманной дымке, находился неизвестный жеребцу районный центр.

Застоявшийся конь, игриво наклоняя голову, рванул галопом по знакомому маршруту. Подъезжая к повороту, председатель потянул правую вожжу, но Чижик лучше знал, где находится чайная, тут же закусил удила и рванул влево.

— Нет, направо он не пойдёт, — сказал кто-то в толпе. — Я ж говорил, проспоришь.

— Вижу, что проспорил, — небольшого роста мужик в сердцах сплюнул.  — Пойдём, что ли?

А в это время на шоссейке шла настоящая борьба. Председатель дёргал вожжи, чтобы сорвать удила, остановить и развернуть жеребца, а тот думал, что надо быстрее, и «летел» так, что, казалось, бричка вот-вот развалится на части.

От конторы до чайной ровно километр, и пройден он был за весьма короткое время. Перед чайной жеребец остановился как вкопанный, и, сколько ездок не дёргал вожжи, Чижик стоял на своём.

Недалеко находились рабочие с элеватора и, наблюдая эту сценку, слегка посмеивались, потом один из них подошёл к председателю:

— Ты, Василий Николаевич, зайди в чайную и, если не хочешь сто грамм, так хоть спички возьми, иначе он не пойдёт.

Николаевич вздохнул, делать нечего, надо идти, а когда опять садился в бричку, жеребец, не дожидаясь команды, стал разворачиваться и мягкой рысью понёсся назад.

На подходе к конторе всё повторилось. Обескураженный председатель не мог себе даже представить такого! А Чижик бил копытом о землю и смотрел на всех удивлёнными глазами. Он как будто хотел спросить: «А что не так?» Конюхи переглянулись, взяли жеребца под уздцы и повели

его по дороге в степь широкую, где за горизонтом, в туманной дымке, был райцентр. Через полкилометра они отпустили Чижика, и тот пошёл спокойно, уверенно, с явным интересом поглядывая по сторонам.

— Ну, всё. Жизнь пойдёт по-другому, — сказал Степаныч, добавив ставшую потом знаменитой фразу, — это и коню понятно.

Альбина КРУПИНА

Меломан

Запас грибов и ягод был на совести деревенской ребятни, так как взрослые работали в колхозе с зари до зари. И мы, ребята, чтобы сбор грибов и ягод не казался утомительным, превращали его в игру.

Однажды я и сестренка Светлана, взяв корзинки побольше, пошли собирать чернику. Урожай её в то лето выдался богатый.

Нашли огромный куст, похожий на тёмное облако, сели его «обирать». Света пристроилась на краю куста, а я залезла в самую середину необычного облака.

— Хочу вся в чернике сидеть, — сказала я.

Мы, когда собирали ягоды, представляли, что куст — это корова, даже клички давали кустам, например, «Зорька», или «Бурёнка», или «Чернушка» и т. д. Вот и на этот раз, назвав середину «Зорька», а край — «Чернушка», стали «доить коров», то есть собирать чернику.

Света спросила меня:

— Сколько «надоила» твоя «Зорька»?

— Да уж, поди, половину, — ответила я.

Поиграв «в дойку», мы решили разнообразить наше занятие, и к шуму леса добавить своё пение. Так увлеклись, что не заметили треска сучьев и хрюканья. Вдруг я поймала себя на мысли, что пою одна. Подняла голову, чтоб спросить Свету, почему она замолчала, и вдруг увидела перед собой серое, вытянутое лицо сестры с глазами, полными ужаса.

— Ты чего? Что с тобой? — спросила я.

— Посмотри там, — еле слышно прошептала Света и показала глазами в мою сторону.

Обернувшись, я обомлела. Позади меня метрах в трёх стоял огромный хряк. В то лето особенно много развелось кабанов в лесах. Хряк был с большими, похожими на бивни слона клыками, щетиной, переливающейся в лучах солнца. Маленькие глазки его умиленно смотрели на нас, и он тихонько похрюкивал, точно подпевая нам. Мы сидели в ужасе, замерев на месте. Кабан, поняв, что продолжения «концерта» не будет, почесал бок о дерево и нехотя удалился вглубь леса.

Опомнившись, не закончив «дойку», мы схватили корзинки и помчались в деревню. Затем наперебой рассказали бабушке о случившемся.

— Хорошо поёте, артистки! — произнесла бабушка.

А про себя, наверное, тогда подумала:

— Слава Богу, что всё так обошлось!