Родник
Петр КАРАУШ
Прости нас, Валера
1957 год. Летний день близится к вечеру. Спадает жара. Куры лениво копошатся в пыли. Над деревней зависла тишина. Слышно, как падают спелые абрикосы. В воздухе мелькают ласточки, а в ветвях вишни буянят воробьи. И вдруг эту тишину нарушает цокот копыт бешено мчащегося жеребца и грохот колес двуколки по войной разбитому шоссе центральной улицы села.
В двуколке в полный рост стоит стройный, худощавый мужчина в кепке и в сером, довольно грязном пиджаке. Стегая жеребца кнутом, он грозно кричит во весь голос: «Дорогу Герою Советского Союза, старшему лейтенанту Левицкому». Редкие прохожие сторонятся и с осуждением смотрят вслед ездоку:
– Напился мужик, возомнил себя героем. Надо же! Придумал! Эх, жизнь!
Мы, мальчишки-безотцовщина, смеялись над Валеркой:
– Опять твой отец пьяный орет, что он Герой Советского Союза.
Валера, худенький парнишка, плачет.
– Да, герой! – ничуть не смущаясь, отвечает Валера, худенький, тщедушный парнишка, и в глазах его показываются слезы. – Мой папа – танкист, и звезда у него есть, настоящая, хотите покажу?
Мы не хотели. Мы не любили тех, у кого был отец.
Прошли десятилетия. Уже давно нет нашего атамана Шурки Чмыря. Где-то в Тирасполе живет Витька Биньковский. Потерялся след Вовки Гончарова. А меня все постоянно мучают вопросы: почему мы были такими жестокими? Дико завидовали тем, у кого был отец? Или тем, кто был чуть лучше одет? Не знаю…
Годы летят. Встретиться бы, попросить прощения у тебя, Валерка, от имени всех. Ведь твой отец был не только настоящим героем, но и человеком с большой буквы. Это его танк первым вошел в Прагу в мае 1945 года. Это он был почетным гражданином столицы Чехословакии. Это он спас меня, мальчишку, от наказания, когда я подросток, снял с трактора пускач, чтоб сделать самолет. Никто не знал, только я и он. Спасибо ему. А ты прости нас, Валера. Прости нас за жестокость.
Николай РУБИЛОВ
Духовой оркестр
Кружился в липах «Волн дунайских»,
Потом «амурских» и иных
В общенародный праздник майский
Вальс в исполненьи духовых.
Как музыканты выдували
Мелодии знакомой звук!
Скорей душой своей играли,
Усевшись рядом в полукруг.
Они глядели только в ноты,
Не поднимая глаз своих,
Играя вальсы, что вне моды,
И словно растворяясь в них.
И эта музыка летела,
Далеко разносясь окрест,
Казалось, то природа пела,
Не духовой играл оркестр.
Как явственно весомы звуки,
Как хочется сейчас взлететь!
Ах, если б были крылья-руки!
Ах, этих труб волшебных медь!
На шее надувались вены,
Но старой Вены легок вальс.
Оркестр играл на летней сцене,
И музыка лилась, лилась…
И будто в яви «волн дунайских»
Фронтовикам пришел привет
Из дней победных, тоже майских
Их молодых военных лет.
Марина МИЛОВА
Дед
Мой дед погиб под Ленинградом
Среди болотной ржавой глины.
Его землянка стала адом
От взрыва залетевшей мины.
Никто не хоронил останки,
Никто не прочитал молитвы.
Утюжили окопы танки
Великой Ленинградской битвы.
С землёй сровняли ту воронку,
У мёртвых не прося прощенье,
А бабушке не похоронку
Прислали — просто извещенье.
Пропавший без вести. Три слова.
Штабного писаря решенье.
Но серая бумага снова
Вдове дарила утешенье…
И до сих пор под Ленинградом
Не похороненные деды…
А над страной гремит парадом
Шестидесятый День Победы!
Инна МИЛЕЕВА
Лицо войны
Промчался 1945–46 год учебы, и мы гото-
вились к первому послевоенному выпускному балу. Всего выпускников было восемнадцать: шестнадцать девочек и два парня. Класс разновозрастной. Нам, перенесшим оккупацию «переросткам», по восемнадцать-девятнадцать лет, остальным — по шестнадцать-семнадцать.
Один из парней — тот, что постарше, пришел, изувеченный войной, другой — совсем мальчишка. Но все мы были дружны и трудолюбивы, ведь учиться пришли только те, кто хотел получить высшее образование. И вот наступил день выпускного бала. В актовом зале собрались нарядные, в меру возможности, выпускники, родители, учителя. После торжественной части, где звучали напутствующие речи учителей и вручались аттестаты зрелости, впервые введенного, и довольно скромного застолья начались танцы под патефон. Звучало танго «Утомленное солнце», звучали вальсы Штрауса вперемежку с полькой и фокстротами. Кавалеров, кроме двух наших мальчиков и директора школы, не было. А из госпиталя напротив, привлеченные светом в окнах и музыкой, как мотыльки на огонек, вдруг слетелись к нам на выпускной находящиеся на излечении трое молодых военных. На пару минут зал как бы пришел в замешательство и примолк, но директор воскликнул:
— Проходите, ребята! Девочки, вот вам и кавалеры! Вновь зазвучала музыка…
Но причиной замешательства была, конечно, не неожиданное появление ребят, а лицо одного из них — все в темно-лиловых рубцах и шрамах. Не лицо — маска.
Лилась мелодия «Утомленного солнца», и парень со шрамами на лице направился ко мне. Один Бог знает, что я чувствовала в эти мгновения. Я понимала, что не имею права выдать свой ужас и сострадание к нему. А он смотрел мне прямо в глаза испытующе, боясь увидеть в них смятение.
Но я сумела даже улыбнуться, сжавшись внутри в комок. И даже спросила:
— Ты танкист? И услыхала тихое:
— Да.
Он танцевал удивительно легко, голос звучал тепло, мягко и… грустно! Мне хотелось слушать его голос, закрыв глаза. Но не я посмела этого сделать, понимая, как он страдает. И сострадание к нему побороло страх: я почти спокойно выдерживала его вопрошающий взгляд.
Весь вечер он от меня не отходил. Наверное, и для него было бы испытанием увидеть реакцию других глаз. Потом мы до рассвета гуляли в нашем старом-старом парке, где стояли дубы со стволами в два обхвата, где, обдавая нежным ароматом, цвели липы и весело трепетали резные листья кленов. На рассвете стали расходиться. Глеб, так его звали, проводил меня до калитки моего дома и спросил:
— Может, еще встретимся?
Парня у меня тогда не было, а цель одна — воплотить давнишнюю мечту: стать хирургом. Пробелов в знаниях много, а времени до экзаменов мало. Когда уж тут встречаться? Он болезненно воспринял мои рассуждения и тихо спросил:
— Это из-за моего лица?
Мне стало не по себе.
— Ты что? Я могла бы гордиться тобой, каким бы ты ни был. Глаза его оживились, и он предложил мне помощь, сказав, что всегда был круглым отличником всегда, так и школу окончил. А у меня хромала химия, которую я очень не любила. В общем, стал он в дом к нам приходить и помогал мне готовиться к экзаменам.
Иногда перед вечером мы уходили к реке любоваться закатом. Там и рассказал мне он о себе и своей семье. Родители — геологи. Подолгу не бывали дома, оставляя его с бабушкой. Она работала гидом в музее — веселая, эрудированная и большая оптимистка. Бабушка, очень им любимая, рано ушла из жизни — перед самой войной она внезапно скончалась от сердечного приступа, и он очень тоскует о ней до сих пор. В 1941 году он, как и многие, изъявил желание идти на фронт и попал на кратковременные курсы стрелков‑радистов, по окончании которых был направлен в танковое подразделение. Много раз бывал в бою, и всегда внушил себе, что его и пуля не возьмет, мечтал, что скоро вернется домой, ведь бои уже в Берлине шли. Но мечтам не суждено было осуществиться — его танк подбили. Уцелели только два человека из экипажа — он и командир.
— Вот оно, мое спасение на лице, — рассказывает он. — Порой жить не хочется. Можешь ли ты понять, как мне страшно возвращаться? Меня же даже родители не узнают, разве только по голосу. В госпитале долго был в коме, а, очнувшись, не решался написать им. Не хватило духу. А я так хочу домой! Была и девушка у меня — звали Аза, красивая, умная и … шальная. С восьмого класса дружили, а только на выпускном балу поняли, что любим друг друга. И в первый раз поцеловались. Она и провожала меня в армию. Обещала ждать. А теперь я боюсь этой встречи. Зачем ей, урод?.
— Надо набраться терпения и мужества, — пытаюсь утешить его я, — чтобы пройти не одну операцию, тогда исчезнут рубцы, разгладятся шрамы. А родителей ты нужен с любым лицом, да и Аза, если любит по-настоящему, тоже примет тебя любого.
А что еще я могла сказать?..
