Сухопутный моряк из Колобова
Он был в самом пекле сражений, унёсших жизни сотен тысяч таких же, как он, мальчишек-добровольцев. Воевать ушли 20 тысяч шуян, вернулся лишь каждый пятый.
В сентябре 42-го Колобово проводило на фронт двенадцать мальчишек, едва успевших окончить школу. После войны домой вернулись только трое. Один из них — мой собеседник, в войну — моряк-балтиец, защищавший блокадный Ленинград, штурмовавший Мемель и Кенигсберг, нынешние Клайпеда и Калининград. «Я не совсем моряк был, — улыбнулся Николай Яковлевич Еленкин в ответ на мою просьбу рассказать о том, как он воевал на Балтике. — Хотя, конечно, моряк. Форма была морская, звания морские, вот только служил я на берегу. Сухопутный моряк, так получается».
Как мы отца на войну провожали
— Когда война началась, я только школу окончил. Помогал дома отцу по хозяйству, — задумчиво перебирая пожелтевшие, с заломленными уголками фотографии, начал он свой рассказ. — Семья-то маленькая была: отец, мать да мы с братом — каждая пара рук на счету. А когда в начале лета сорок первого забрали в армию отца, вся мужская работа на нас с Виктором легла. И пахать, и косить, и дрова на зиму готовить. Хорошо помню, как везли мы отца в Шую в военкомат на лошади. С нами вместе целый обоз ехал, все мужиков провожали. Отцу тогда сорок первый год шёл, а нам с Витькой он стариком казался. Приехали в Шую, попрощались, и больше мы его не видели. А в ноябре сорок первого пришло из части, где он служил, сообщение: «… такого-то числа рядовой Еленкин Яков Дмитриевич пропал без вести…».
Первые дни службы
А в сентябре сорок второго получил повестку и я. Собрали нас в Шуе, в тот же день отправили в Иваново. Там переночевали, а наутро погрузили нас в вагоны и повезли куда-то. К концу второго дня приехали. Разбитый вокзал, платформа, на которой ни души, и надпись почему-то на немецком языке «Тихвин». В городе-то, оказывается, уже немцы были. Хорошо, машинист сразу дал задний ход и погнал состав от города. Несколько километров успели отъехать, прежде чем немцы опомнились и открыли по нам огонь из орудий. Поезд остановился — по обе стороны от железной дороги болото, кусты какие-то. Нам скомандовали выходить из вагонов и рассредоточиться по болоту. Дождались мы окончания обстрела и пешим ходом пошли в Ладогу. Там нас погрузили на баржи и озером отправили в Ленинград. Даже накормить забыли. Так и плыли голодные, слава Богу, что недолго. В Ленинграде мы тоже долго не задержались. Перегрузили из одних барж на другие, и в Кронштадт. Вот так началась моя служба. Меня с моими десятью классами определили в группу дальномерщиков 8‑го зенитно-артиллерийского дивизиона 1‑го Северного форта. Учился по силуэтам определять типы самолётов, отличать свои от вражеских.
Контузия от своего оружия
Зима сорок второго для Ленинграда была очень тяжёлой. Голод, холод, постоянные обстрелы и бомбёжки. Случались дни, когда в небе одновременно было больше сотни фашистских бомбардировщиков. Иногда они проходили стороной, а иногда шли прямо над нами. Здесь к тому времени был сосредоточен весь наш Балтийский флот, и немцы стремились его уничтожить, пока море замёрзшее. Очень скоро я не только по силуэтам, но и по звуку безошибочно отличал «Юнкерс» от «Дугласа», а «Фокке-Вульф» или «Мессершмидт» от «Аэрокобры» или «Лавочкина». Во время отражения одного из таких массированных налётов я по неопытности получил контузию от своего же орудия. Опытные артиллеристы, чтобы сберечь уши, при выстрелах рот открывают, а я в горячке боя забывал. В результате после нескольких залпов у меня ручьём хлынула кровь из носа и из ушей. На одно ухо оглох навсегда — лопнула барабанная перепонка.
Отлежался в санчасти и перевели меня радиотелеграфистом в отделение разведки.
«Не буду изображать из себя героя»
Кормили нас скудно. Дневной паёк был два больших чёрных сухаря — поменьше, чем полбуханки хлеба. Один сухарь мы съедали сразу, а второй носили про запас. Когда новый паёк получаешь, старый сухарь съедаешь, а тот, что свежее, убираешь. От авитаминоза у многих началась куриная слепота. Мы в сумерках ходили только гуськом, взявшись за руки, а впереди шёл кто-нибудь зрячий. В начале сорок третьего попал в армию и Виктор, а ведь ему едва шестнадцать исполнилось. Оказался он, как и я, в Кронштадте — юнгой на минном тральщике. Я его сначала даже и не узнал — высокий, выше меня ростом, и худющий, как тростинка…
Николай Яковлевич прервал рассказ, помолчал, собираясь с мыслями, выбрал три маленькие фотографии и положил их передо мной.
— Вот таким я был в конце сорок четвертого, — улыбнулся он. — А этот бравый морской офицер — Виктор. Он до капитан-лейтенанта дослужился… Вот так мы и воевали. Стрелять приходилось много: и по самолётам, и по кораблям, и по наземным целям — пушки-то у нас мощные были, длинноствольные, 76‑миллиметровые. Но сколько сбили самолётов — кто его знает. Ведь во время налётов стреляли и мы, и корабельные пушки, и пулемётчики, разве там разберёшься, кто попал? Так что героя из себя изображать не буду. Воевал, как все, а немцев видел вблизи только пленных. В сорок четвёртом, когда фашистов погнали от Ленинграда, пушки наши перебросили в Мемель. У фашистов там была крупнейшая на Балтике военно-морская база, и они любой ценой стремились не дать перевести туда наш балтийский флот — старались максимально разрушить все портовые сооружения. А когда наши подошли к Кенигсбергу, батареи наши бросили под Кенигсберг. Вместе с другими артиллеристами громили фашистские укрепления и поддерживали огнём войска, штурмующие город. Город тогда весь пылал. Я такого массированного артиллерийского огня за всю войну не видел. А победу встретили в Баденхагене. Мы были готовы к тому, что война со дня на день закончится, но всё равно известие это было, как гром среди ясного неба. Прямо на позиции накрыли столы, гуляли так, как, наверное, никогда в жизни…
Война кончилась, «стариков» начали по домам отпускать, а те, кто моложе, остались ещё дослуживать. В сорок шестом приехал я на побывку домой и женился на дочке соседа — Маше, Марии Георгиевне. Так что когда я в сорок седьмом демобилизовался, меня дома уже молодая жена встречала. А Виктор служил до пятидесятого года…
Медаль «За оборону Ленинграда», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией», орден Отечественной войны. Он был в самом пекле сражений, унёсших жизни сотен тысяч таких же, как он, как его брат — мальчишек. Вместе с ними ушли воевать 20 тысяч шуян, вернулся лишь каждый пятый. Вернулся, чтобы не умерла жизнь в родных сёлах и городах, чтобы рождались дети, цвели сады, чтобы никогда больше не падали на наши города бомбы и снаряды, чтобы не приносил почтальон «похоронки» на тех, кто «ушел не долюбив, не докурив последней папиросы…». Они сохранили для нас нашу Родину, нашу землю. Низкий поклон вам за это, солдаты той войны. Спасибо вам.
