«Когда наши девушки сменят шинели на платьица…»
Понятия «война» и «женщина» несовместимы. Назначение женщины — растить детей, хранить покой и уют семейного очага, любить и быть любимой. На долю её поколения выпало другое…
С женщинами о возрасте говорить не принято, разве что когда они сами заводят разговор на эту тему. Когда Мария Михайловна сказала, что в мае ей исполнится девяносто, я был искренне удивлён. «Даже врач в поликлинике не поверил, — улыбается моя собеседница. — Вы, говорит, лет на двадцать моложе выглядите. Меня в мае-то, как долгожителя, поздравлять будут, но я и сама годов своих не чувствую. И по дому сама со всеми делами управляюсь, и в огороде покопаться люблю»…
Жила к труду привычная…
Маленький, аккуратный домик Марии Михайловны даже зимой словно спрятался среди кустов и деревьев, а весной, когда распустится молодая листва и расцветут яблони и вишни, его, наверное, совсем не видно с улицы.
— Хорошо у нас здесь. Тихо, зелено, словно и не в городе живешь. Я ведь родом из деревни, поэтому люблю и землю, и зелень, и тишину. А вот о войне вспоминать не люблю. Мне хоть и не довелось самой стрелять, но три с половиной года фронт-то от нас буквально в двух шагах был, так что насмотрелась и на кровь, и на смерть на всю оставшуюся жизнь. Поговоришь, вспомнишь, а потом ночи не спишь…
Незадолго перед войной приехала Мария Михайловна, тогда просто Маша, из родного села Крутцы Палехского района в Шую. Окончила школу ФЗО и пошла работать ткачихой. Словом, как в известной песне «жила к труду привычная девчоночка фабричная…». Но началась война, которая надолго, а для многих и навсегда оборвала мирную жизнь. Её вместе с другими фабричными девчонками мобилизовали.
Женский полк одели с иголочки
— Для нас организовали краткосрочные курсы медицинских сестёр при первой поликлинике, а практику мы проходили в госпитале для тяжелораненых, который располагался во второй школе, — вспоминает Мария Михайловна. — Раненые каждый день с фронтов поступали. За всеми нужен был уход. Каждого нужно вовремя перевязать, дать лекарства, кому-то письмо написать, с кем-то просто поговорить. К зиме сорок второго мы умели всё, что должен уметь санинструктор. Ждали отправки на фронт. И дождались. В декабре сорок второго привезли нас на сборный пункт в Иваново, а оттуда направили под Москву, в Серпухов. Это уже позднее мы узнали, что формировался там отдельный женский стрелковый полк, и что сам Сталин периодически интересовался, как идёт его формирование. А тогда удивило нас, что каждую одели буквально с иголочки. С нас сняли индивидуальные мерки и форму шили строго по ним. Кормили по тому времени очень хорошо. А потом начались занятия. С утра и до вечера ползали по-пластунски, копали укрытия, учились маскироваться, но, самое главное, учились отлично стрелять. Из нас готовили снайперов. Стреляли и днём, и в темноте, даже на звук. Девять месяцев гоняли до полного изнеможения. А ещё периодически поднимали по тревоге, вручали лопаты и везли расчищать от снега военный аэродром. А зима тогда снежная была, только расчистим, а за ночь его опять заметёт, и мы вместо отдыха после занятий снова едем на аэродром. Поговаривали, что готовят нас для выполнения каких-то специальных заданий, но к осени сорок третьего, видимо, что-то в планах командования изменилось, и начали нас распределять по обычным воинским частям. Кого медсестрой, кого связисткой, кого поваром. Мы с подругами попали в зенитчики. Отдельный зенитный батальон наш находился во втором эшелоне и охранял от налётов фашистской авиации железнодорожные станции, мосты, аэродромы. Были у нас на вооружении зенитные установки, как в фильме «А зори здесь тихие». Вот из них наши мальчишки и стреляли по немцам. А меня определили связистом во взвод управления…
На войне легко не бывает
Слушаю Марию Михайловну, рассматриваю старые, пожелтевшие от времени фотографии и невольно вспоминаю слова старшины Васкова из того замечательного фильма: «Не женское это дело, с фашистами воевать…». Маленькая, с озорным взглядом девчонка. Ей бы на свидания бегать, а не таскать по пояс в снегу пудовые катушки с телефонным кабелем.
— Наши только освободили от немцев Курск, Орёл, Белгород. Фронт отодвинулся к Днепру, к Харькову, а нам приказано было охранять станцию Железный конь и мост через реку рядом со станцией. Там бои жуткие были — Курская дуга, всё вокруг разрушено, сожжено, но станцию восстановили. Она важным железнодорожным узлом была, через неё день и ночь эшелоны шли. В сторону фронта оружие да пополнение везли, а обратно покорёженную технику да целые составы раненых. Боевые позиции батальона были у моста и вокруг станции, а взвод управления километрах в двух от станции. Наше дело было обеспечивать связь огневых расчетов со штабом батальона. Так что на каждой новой позиции берёшь катушки с кабелем, телефонный аппарат, лестницу на плечо и прокладываешь линию. Где по столбам, где по деревьям, а где и по земле маскируешь. А подходит время сниматься с позиции, снова лестницу на плечо и сматываешь линию. Там не рассуждали, тяжело или не тяжело. Надо значит надо.
Небоевое крещение
Однажды Мария едва не погибла. Из штаба полка приказ поступил. Передать его по обычной связи нельзя было, пакет с приказом командир роты должен был лично получить, вот комбат ее и отправил посыльным. Дело к вечеру, морозило крепко. «Пакет отдашь, — сказал ей командир, — и оставайся там ночевать. В ночь назад не ходи, утром вернёшься». Сорокалетний комбат девчонкам вместо отца был. Жалел их, берёг. «Вам, — говорил, — девчонки, до конца войны непременно дожить надо. Детей рожать. Вон сколько мужиков‑то побило».
— Сунула я пакет за пазуху и побежала, — вспоминает Мария Михайловна. — Всех и дел-то было, что пару километров пробежать да пакет этот командиру роты вручить, а едва не стали эти два километра для меня последними. Только за село вышла, как вдруг стемнело, свалился буран, какого я за всю жизнь не видела. Ветрище с ног валит, в метре перед собой ничего разглядеть невозможно. К мосту через поле тропка вела. До моста оставалось чуть больше километра, когда я в метели этой тропку потеряла. Куда ни пойду — везде снегу по грудь, шагу сделать невозможно. Пометалась, покричала, а что толку? Разве за таким ветром кто услышит? Руки и ноги от холода неметь начали. Понимаю, что двигаться нужно, иначе замёрзну, а двигаться не могу — и сил не осталось. Разгребла я себе нору в сугробе, присела в ней, остатки тепла сберечь пытаюсь. На моё счастье, ветер стих, и слышу, вроде кто-то кричит. Выбралась из сугроба и вижу вдалеке огонёк. Кричать пытаюсь, а голос пропал, только хрип какой-то. Потом мне рассказали, что как только буран начался, комбат по телефону связался с ротой, чтобы узнать успела ли я дойти. И как только ветер утих, сразу же пошли по тропе меня искать. Нашли меня солдаты из огневой роты. Притащили в землянку, чаем горячим отпаивают, самогоном растирают, а я сижу и реву от радости, что живая осталась. Я ведь в том сугробе совсем помирать приготовилась, в мыслях уже попрощалась со всеми…
Обычные рабочие войны
А первый раз в настоящем бою оказалась Мария близ маленького белорусского городка Почеп. Только успела она тогда протянуть линию и связь проверить, как налетели на станцию фашистские самолёты.
— Коротким тот бой был. Минут десять, может пятнадцать, но мне минуты эти вечностью показались. Рёв самолётов, вой бомб, разрывы, треск пулёметных очередей — просто кошмар какой-то. Над станцией дым от горящих вагонов, крики раненых, а я чуть только в себя пришла от испуга, скорее бросилась линию проверять, не перебило ли, есть ли связь с батальоном. Вот такая война моя была, совсем не героическая, — с улыбкой говорит Мария Михайловна. — Сама не стреляла, фашистов не убивала, самолёты не сбивала…
Да, она сама не стреляла, она, как и сотни тысяч её сверстниц, была обычной рабочей той войны. Но без её работы тем, кто ловил в прицел вражеский самолёт, было бы намного труднее, а значит, в каждом сбитом фашистском бомбардировщике есть и её доля. И добытая потом и кровью Победа — её Победа.
У войны не женское лицо
Понятия «война» и «женщина» вообще несовместимы. Назначение женщины — растить детей, хранить покой и уют семейного очага, любить и быть любимой. На долю её поколения выпало другое. Голод и холод, бессонные ночи в госпиталях, мучительное ожидание вестей с фронта. Промёрзшие землянки на передовой, свист пуль и грохот рвущихся бомб, кровь и боль. И оплаченная величайшей ценой миллионов человеческих жизней Победа.
— День Победы мы встретили в Белостоке, в Польше, — продолжает свой рассказ Мария Михайловна. — Фронт к тому времени уже далеко был, и мы охраняли станции от бандеровцев. Они нападали на поезда, терроризировали местное население, убивали наших солдат. Зверствовали эти банды хуже фашистов. Подруга моя, с которой я вместе в Серпухове на снайпера училась, немного до победы не дожила. Ночью на пост, охранявший железнодорожный мост через реку, напали бандеровцы и всех вырезали. Она была на том посту телефонисткой…
Домой Мария Михайловна Лукошкина вернулась в конце мая сорок пятого. Вот тогда и поселилась она в маленьком домике на третьей Мельничной улице. Работала снова на фабрике, потом на заводе химволокна. Наступило то долгожданное время, когда смогла она и те, кто выжил, сменить шинели на платья, а кирзовые солдатские сапоги – на туфельки. Это было совсем не лёгкое время. Нужно было восстанавливать, поднимать из руин полстраны. А кому восстанавливать, строить, сеять хлеб и добывать уголь, как не женщинам? Кому, если из десяти ушедших на фронт мужиков возвращались лишь двое, да и те израненные да искалеченные. Низкий поклон вам, женщины России, на своих плечах вынесшие всю неимоверную тяжесть тех дней и лет. Спасибо вам.
