Этот день мы приближали, как могли…
– Призвали меня в декабре сорок второго, – вспоминает Павел Андреевич. – Дорога моя на фронт получилась длинная. В Иванове погрузили в эшелон и повезли. Куда – никто не знал.
Ночью привезли в Москву. Два или три дня жили в вагонах на станции, а потом, в первых числах января сорок третьего, перебросили под Калугу. Немцев выбили из города как раз на Новый год – первого января. Фронт был ещё совсем недалеко. Разместили нас в лесу, в нескольких километрах от города. Объявили, что служить будем в гвардейской артиллерийской дивизии, кто связистом, кто разведчиком. После тяжелых боёв под Москвой дивизию отвели сюда на переформирование. Получали новую технику, орудия, пополнение. С утра и до вечера в небе кружила «Рама» – так называли немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик. Иногда он сбрасывал небольшие бомбы, но чаще наводил бомбардировщики. В основном, они летали в сторону Москвы, но если замечали какое-то движение на дорогах, скопление техники или людей, то бомбили.
Но самое сильное, что запомнилось, это постоянное чувство голода. Кормили нас очень плохо – шестьсот пятьдесят граммов хлеба в день. Триста граммов выдавали на руки, а из остального хлеба готовили так называемый сухарник, да к нему ещё миску жидкой пшёнки – вот и вся еда. Каждую свободную минуту, если такая выпадала, искали что-нибудь съестное, собирали по полям мороженую свёклу, картошку.
Наконец, месяца через полтора выдали каски, походные котелки и прочую амуницию. «Старички» наши – те, кто уже побывал на передовой, приуныли – они сразу поняли, что со дня на день нас отправят на фронт, а так как самые тяжелые бои шли тогда под Сталинградом, то никто не сомневался, что нашу гвардейскую дивизию пошлют именно туда…
Он прервал рассказ, что-то припоминая.
– Степь там, куда ни глянь. Ровная, как стол, и только местами глубокими оврагами – балками, как их там называют, изрезана. Вот в такой балке была и наша позиция. Каждое утро немцы начинали с песни «Катюша» по своему радио, потом агитировали сдаваться, а затем начинался артобстрел или налетали «Юнкерсы». Бомбили постоянно. Целыми днями в небе – карусель из самолетов: и наши истребители, и немецкие «мессеры», и бомбардировщики. А на земле вообще живого места не было – всё кипело от разрывов бомб, снарядов. Самолеты улетят, отбомбятся – и сразу же, без всякой передышки, танки в атаку идут. Потери у нас были очень большие. Из нашего ивановского пополнения, считай, никого не осталось. А мне повезло…
Павел Андреевич разложил на столе старые, пожелтевшие фотографии, документы, медали, которым на пиджаке уже не хватало места.
– Провод тогда перебило во время обстрела, пропала связь с батареей. Вот я и пополз искать разрыв. Как уж так получилось, и сам не понимаю. Вроде голова-то намного выше ног была, когда полз, а ранило в ногу. Ударило чуть ниже колена в мышцу навылет. Я сначала, в горячке, не очень и почувствовал. Посмотрел – кровь течёт, а нога вроде цела. Думал, ничего, обойдется, но когда в окоп приполз, то встать уже не смог. Отправили меня сначала в санбат, а оттуда в эвакогоспиталь в Иловлю. Там пробыл до весны и в свою дивизию уже не вернулся. В госпитале, примерно через месяц, попал в команду выздоравливающих и до самой выписки хоронили умерших. Раненых из-под Сталинграда везли столько, что врачи не успевали оперировать, и каждую ночь под навесом во дворе госпиталя покойники складывались штабелями. Утром мы брали ломы, лопаты и шли копать могилы. Зима тогда была очень холодная, земля промерзла почти на метр, и заканчивали мы свою печальную работу уже в темноте. Уставали так, что с ног валились, а с утра надо было начинать всё сначала. Опять целый штабель окоченевших на морозе трупов, мерзлая, как камень, земля, лом, к которому примерзали пальцы…
Работали все начинавшие выздоравливать бойцы. Одни пилили дрова в нескольких километрах от города, другие, как мы, хоронили умерших. На заготовке дров было тоже не легче. Инструменты тупые, ржавые, точить пилы и топоры нечем, а дуб надо свалить, потом разделать на метровые поленья, вынести их к дороге и погрузить на сани. Словом, доставалось всем. Мы мечтали поскорее выписаться и вернуться на передовую. Подошло время выписываться. Выдали мне какую-то прожженную, всю в крови шинель, сапоги такие, про которые говорят «каши просят». Я возмутился тогда: что же вы надо мной издеваетесь, что ли? Что это за форма? Я же в ней как пугало огородное!
Погрузили нас в машину и повезли под Курск. Там определили меня в авиацию, в батальон наземного аэродромного обслуживания, а позднее, когда воевали уже в Белоруссии, под Гомелем, меня перевели в особый отдел СМЕРШ. Охраняли аэродром от шпионов, ловили полицаев… Вот эту медаль получил я за Березину, эту – за освобождение Варшавы, а эту – перед самой Победой, за взятие Берлина.
Счастливо сложилась фронтовая судьба гвардии сержанта Павла Подделкина. От Сталинграда и Курска через Белоруссию и Польшу дошел он до Берлина, где и встретил великую Победу. Много друзей осталось на этом пути под земляными холмиками со скромной фанерной звездой. Не случайно, когда вспоминает он пути-дороги военные, срывается голос у старого солдата, влажнеют глаза. Шестьдесят с лишним лет прошло, а память порой возвращает в те далекие годы, когда был он молодым и жил одной мечтой – победить и вернуться домой.
– Вернулся только в сорок девятом, – неторопливо продолжает рассказ мой собеседник. – Мы надеялись, что сразу после победы домой поедем, но не получилось, ещё четыре года служил в маленьком городке близ Берлина. Побывал за это время и в Дрездене, который почти полностью разрушили англичане, и в Лейпциге. Запомнилось, как сильно были напуганы немцы во время самых первых учений наших войск в Германии.
С каждым годом все меньше остается тех, кто вернулся с той, самой страшной и кровопролитной в истории человечества войны. Вернулся, чтобы строить дома, сеять хлеб, растить детей. И сегодня уже правнуки тех солдат сидят за школьными партами и слушают негромкий прерывистый рассказ седого ветерана. Они очень нужны, эти военные воспоминания. Нужны для того, чтобы никогда больше не выла в наших городах сирена воздушной тревоги, не взрывались бомбы, и не лилась кровь. За это воевали гвардии сержант Подделкин и миллионы его сверстников.
