Всем смертям назло…
Продолжение. Начало в «МС» № 16 от 16 апреля 2013 г. Первая часть - http://www.mspros.ru/article/9321.html.
Александр Смирнов (в центре) с однополчанами. Июль 1941 года.
… Зима была страшная. Заключённых в лагере было больше 100 тысяч человек, и всё в нём было поставлено так, чтобы как можно больше людей умерло. Кормили отвратительно, в бараках холодно, но спать заключенные должны были, раздевшись догола. Только ночью начнёшь согреваться — команда: «Подъём! Мыть ноги в баню бегом марш!» Вскакиваешь, стараешься как можно быстрее одеться…
Муштра на выживание
— Тех, кто одевался недостаточно быстро, — вспоминает Александр Петрович, — надсмотрщики избивали плетьми. А в каждой двери — по два надсмотрщика, которые тоже старались каждого пробегающего плетью поторопить. Баня — нетоп-
леное, грязное здание из досок с обледенелыми полами. Набивали внутрь народу столько, чтобы можно было снаружи закрыть двери, и включали холодную воду. Минут пять такой «помывки» — и опять бегом в барак спать. А днём выгоняли всех на плац и заставляли часами стоять под дождём со снегом. Умерших заключенных каждый день вагонетками увозили в дальний конец лагеря, там было что-то вроде морга, а где хоронили, не знаю.
Я тоже попал в доходяги и умер бы, если бы мне не помогли продержаться друзья. Один из поляков спас меня от неминуемой смерти. У меня началась диарея. Организм был истощен до предела настолько, что пища перестала усваиваться. Поляк этот вылечил меня народным средством — горстью обыкновенной каменной соли. Благодаря ему я поднялся, смог ходить, начал что-то есть. А через несколько дней всех заключённых построили, выдали по буханке хлеба и пешим ходом погнали на запад, к границе с Германией, подальше от приближающейся линии фронта. Так начался наш двухмесячный марш смерти.
Дорога смерти
Александр Петрович замолчал, стараясь справиться с нахлынувшим волнением, а его дочь, воспользовавшись паузой в беседе, налила нам чаю погорячее.
— Никто не знал, куда мы идём, — продолжает свой рассказ ветеран. — Шли два месяца. На короткий отдых останавливались под открытым небом, посреди дороги. Давали немного отдохнуть и гнали дальше. Кто не мог подняться, пристреливали. Снег с дождём, пронизывающий ветер, почти по лодыжку жидкая грязь, а мы в полосатых робах, в полосатых кепках и в арестантских башмаках на деревянных подошвах. Еще не дошли до границы с Германией, прошёл слух, что советские войска ведут бои на подступах к Берлину. Конвоиры развернули колонну и погнали пленных на север, к Балтике. За эти два месяца кормили нас только один раз — подогнали к колонне телеги с мороженой картошкой. В середине марта пришли в какой-то маленький польский городишко. Это был конец нашего пути. В январе из лагеря вышло больше пяти тысяч пленников, а во дворе тюрьмы, куда нас согнали, оказалось меньше двух тысяч…
Лишь бы подальше от тюрьмы
Тюрьма была маленькая, и места всем не хватило. Одни успели устроиться на нарах в камерах, другие расположились на полу в коридорах, а самые слабые, в том числе и я, остались на дворе. Кто-то пустил слух, что в тюремной кухне готовится обед, и скоро всех будут кормить… Такое тут началось! Толпа заключённых ринулась на кухню, котлы опрокинули, началась дикая давка, многих, кто первым к котлу подбежал, затоптали. Я даже не пытался пробиться к размазанным по полу остаткам еды. Это и спасло. Охрана бросилась наводить порядок на разгромленной кухне, остались лишь часовые — двое у ворот да двое снаружи, у забора тюрьмы. И тут увидел я, что у забора стоят какие-то санки, а чуть поодаль — большой фанерный ящик. Будь что будет! Подтащил этот ящик, кое-как на санки поставил, забрался на него, с него на забор. А снаружи, прямо подо мной, сошлись двое часовых. Стоят, курят, говорят о чём-то. Притаился я, дождался, когда часовые разошлись в разные стороны, и перевалился через забор. Упал удачно. Руки, ноги целы, только поцарапался слегка. Осмотрелся, а бежать-то некуда! Кругом голое место — как на ладони. В нескольких шагах от забора дорога, а на той стороне дороги — дома, и в одном из них в окне свет горит. Мне тогда было всё равно куда идти, лишь бы подальше от тюрьмы. Чуть не ползком перебрался через дорогу, к калитке подполз, а тут из приоткрытой двери дома едой потянуло так, что голова закружилась. Вошел я во двор, осмотрелся. В глубине двора сарай, у сарая — засёдланная лошадь, а рядом — какие-то чемоданы, узлы лежат. Дверь в дом приоткрыта, свет горит, а на столе горячий кофе, бутерброды. Прошёл я в дом, схватил один бутерброд, другой в карман робы сунул, только хотел кофе выпить, как слышу шаги, идёт кто-то. Выскочил я из дома и в сарае спрятался. А хозяин дома, видно, спешил сильно. Зашел в дом на минуту, погасил свет и к лошади направился. Что ему в сарае понадобилось, не знаю, только открыл он дверь, а я — прямо перед ним. На хозяине дома немецкая форма, автомат на плече. Вскинул он автомат и спрашивает по-немецки: «Ты кто, поляк?». Я молчу, он снова спрашивает: «Дойч?». Я помотал головой и по-русски отвечаю: «Русский». Он автомат опустил, усмехнулся как-то странно и вдруг по-русски говорит: «Я тоже!».
Потом, когда он повернулся ко мне боком, увидел я на рукаве у него нашивку «РОА» — Русская освободительная армия. Всё понятно — власовец. Но то ли повезло мне и встретил я неплохого мужика, то ли не захотел он лишней кровью руки пачкать, но не выдал он меня немцам, а наоборот.
— Нельзя тебе здесь. Пока темно, пробирайся вон туда, — сказал он, показывая на трёхэтажное кирпичное здание на площади, почти напротив тюрьмы. — Там немецкий штаб был, но они все ещё вчера съехали, только на входе старичок стоит. Как-нибудь пройдёшь мимо него. Там тебя искать никто не будет. Пару дней пересидишь, а там, глядишь, и ваши придут. Они совсем рядом уже.
Переоделся я и пошел к бывшему штабу. Часовой что-то спросил у меня, но я, не отвечая, прошёл мимо, и он, ничего не заподозрив, успокоился.
Да это же наши, русские!
На третьем этаже, видимо, было что-то вроде офицерского общежития — заправленные кровати, корзины с бельём стоят, а в шкафах — чистая одежда. Переоделся я, лёг на кровать и в первый раз за всю войну уснул на чистом белье, под одеялом! Сколько проспал — не знаю. Проснулся от того, что за окном светло и такая непривычная тишина, что даже страшно стало. Выглянул, а через площадь два бойца в грязных шинелях тянут за собой «Максим». Господи, да это же наши, русские! Выскочил я к ним, на радостях забыв, что на мне форма немецкая. «Братцы! — кричу. — Родные!» А один из них пулемет отпустил, винтовку вскинул:
— Ты кто такой? Русский, что ли?
— Русский, — говорю, — русский, из плена сбежал!
А в ответ неприветливо так:
— Шагай до штаба, там разберутся, что ты за русский и откуда сбежал!
На подходе к штабу меня несколько бойцов остановили.
— Русский? — спрашивают. И не успел я ответить, как по морде получил. — Нечего его и до штаба вести! Сейчас вся власовская сволочь себя за пленных выдаёт!
Нетрудно предположить, чем бы это закончилось, но в это время из штаба какой-то офицер вышел. Бойцы ему докладывают, что ещё одного власовца поймали. Я ему объясняю, что никакой я не власовец и никто меня не ловил, а я сам пришел. Подозвал он одного из бойцов и поручил проводить меня в соседнее село, где особый отдел находился. Повёл боец меня, а приятели ему вслед кричат:
— Чего ты с этой сволочью тас-каться будешь! Шлёпни его в кустах, и все дела!
— Ты только представь себе, каково мне было! — невесело усмехается Александр Петрович. — Четыре года жить надеждой на то, что скоро придут свои и освободят. Три побега, два лагеря смерти, и вот, наконец, дождался, встретил своих лишь для того, чтобы ни за что ни про что получить пулю в затылок… Иду, прислушиваюсь к шагам провожатого, жду, когда затвор лязгнет. А сзади тихо. Всё, думаю, остановился, целится, сейчас выстрелит… Оглянулся, а боец, которого мне в провожатые дали, уже далеко. К своим вернулся.
В селе, где отдел СМЕРШ расположился, настоящее столпотворение. Народу — сотни: и бывшие пленные, как я, и те, кого немцы на работу вывезли. Там я услышал о том, что немцы, отступая из городка, всех, кого в тюрьму согнали, расстреляли. Один я, выходит, остался из всей нашей колонны. Там, в селе, мне ещё раз сильно посчастливилось. И часа не прошло, как я пришёл в село, подъезжает машина и какой-то офицер кричит:
— Артиллеристы есть?
— Есть! — кричу в ответ. — Я артиллерист, был командиром орудия!
Посмотрел он на меня:
— Садись в машину. Там посмот-рим, какой ты артиллерист.
Поколение победителей
Вот так Александр Смирнов в самом конце войны оказался в отдельном артиллерийском полку. С этим полком форсировал он Одер, штурмовал Штеттин, дошел почти до Северного моря. Всё это время невольно сравнивал он, какими советские солдаты были в начале войны и какими стали. В сорок первом под Ленинградом, вспоминает ветеран, наших самолётов в небе не видели, а когда Одер форсировали, в небе было черно от краснозвездных штурмовиков и бомбардировщиков. От разрывов бомб земля под ногами дрожала, стенки окопов осыпались. Четыре года назад в Новгороде наш солдат рядом с немцем выглядел жалким оборванцем, а здесь были парни как на подбор, здоровые, румяные, у каждого грудь в орденах и медалях — герои, одним словом. Победители.
Дослуживал Александр Петрович уже в России. И так случилось, что именно 20 июня 1946 года — ровно через шесть лет, день в день, вернулся он домой. Вернулся, чтобы начать новую жизнь. Позади были самые трудные и самые страшные дни начала войны, четыре года плена, около десятка концлагерей, три побега и, наконец, ни с чем не сравнимая радость окончания войны, Великая Победа. А впереди — работа на угольной шахте в Воркуте, долгие годы, прожитые в прокаленном южным солнцем киргизском городе Ош, построенный своими руками дом на берегу Волги в Волгоградской области, который 90-летний участник войны, оставшись один, вынужден был недавно продать и переехать в Шую к дочери и внукам.
Квартира по президентской программе
На склоне лет Александру Пет-ровичу нанесли обиду чиновники страны, за которую воевал. Он претендовал на получение жилья по президентской программе «Жильё ветеранам». Жить у дочери неплохо, но, кроме самой дочери, в доме живут три её сына, их семьи, правнучки ветерана. Они, конечно, рады деду, но он человек уже немолодой, иног-да хочется немного покоя. Были собраны все необходимые документы, и совсем недавно, накануне своего 94-го дня рождения, получил Александр Петрович ответ за подписью первого заместителя главы городской администрации, тоже, кстати, в недавнем прошлом боевого офицера. В ответе сказано, что в праве на получение жилья в рамках президентской программы Смирнову А. П. отказано по той причине, что он «сознательно ухудшил свои жилищные условия, продав принадлежавший ему на правах личной собственности жилой дом в Волгоградской области». То обстоятельство, что продал он дом после того, как похоронил жену, продал, чтобы переехать к дочери и иметь возможность жить рядом с родными людьми, оказалось несущественным.
Повторно подать документы на получение жилья А. П. Смирнов может, как сказано в ответе администрации, через пять лет! Иначе, как издевательством, такой ответ и не назовёшь. Особенно после недавних поздравлений с Днём защитника Отечества, в которых немало слов заверений, что мы всегда будем помнить о том, что для нас сделало поколение победителей — эти старики с орденами и медалями времён Великой Отечественной.
Пройдет совсем немного времени, и заверять в искреннем почтении, говорить о том, что все мы перед ними в неоплатном долгу, будет некому. И квартиры по президентской программе уже не потребуются…
