«Как тогда не умерли, понять не могу»
Договориться о встрече с Александрой Степановной Гаминой, с этой обаятельной пожилой женщиной, с лицом, покрытым морщинами, но озарённым лучезарной улыбкой, было непросто…Опасения моей сегодняшней собеседницы были не напрасны.
Несколько раз её родственники звонили в редакцию, чтобы узнать, действительно ли об интервью просит корреспондент известной шуйской газеты, а не проходимец? Как говорится, доверяй, но проверяй, к тому же, есть печальный опыт. Буквально недавно посетили её так называемые газовщики и «втюхали» какой-то непонятный прибор за несколько тысяч рублей, а до этого был молодой человек, который на 15 тысяч продал бабушке биологически активные добавки непонятного происхождения, без которых, как он уверял, ей не прожить…
Наконец-то все формальности улажены, документы проверены, моя личность подтверждена, и я на пороге большого дома на одной из периферийных улиц частного сектора.
Александра Степановна неторопливо рассказывает мне о своей жизни. Да, непростые испытания выпали на плечи этой женщины… Порой ком подступал к горлу, когда я слушал поразительные факты биографии Александры Степановны Гаминой. Впрочем, всё по порядку.
– Родилась я 7 апреля 1933 года в большой многодетной семье. Я – шестой ребёнок. Всего у родителей было 5 дочерей и 2 сына. До войны мы жили в селе Холмищи Ульяновского района Калужской области. Война пришла к нам на второй день. Мне было уже восемь лет, поэтому я прекрасно всё помню. Уже 23 июня мы услышали первые разрывы бомб. Немцы бомбили воинскую часть, которая располагалась недалеко от села. В нашем доме «разместили» солдатскую кухню. Мама, Татьяна Петровна, до этого работавшая в колхозе, стала варить пищу для красноармейцев, а папа, который работал в райцентре на посудном заводе, где делали чашки, тарелки, отвозил приготовленную еду в войсковую часть. Привезут ободранную лошадь, из её мяса и варили бойцам первое и второе. Отвезёт папа подводу с супом и кашей на место, а кормить-то практически некого – много в те дни было убитых и раненых. Раненых бойцов папа привозил домой, их размещали прямо на полу. Лечили окровавленных красноармейцев как могли. До сих пор в ушах у меня стоит тот протяжный стон наших покалеченных бойцов. Часто вспоминала, как до войны папа на выходные приезжал из райцентра, привозил нам гостинцы: леденцы, баранки, сушки, калачи, пряники… Вот это была жизнь!
Фронт стремительно приближался к селу. Жестокие бои развернулись у околицы. Это была передовая. Холмищи раз пять переходили из рук в руки. Зимой отец ушёл воевать, а жителей села решили эвакуировать. Погрузились на подводы, и – на восток. В некоторых деревнях, через которые проезжали, были наши, в других уже вовсю хозяйничали немцы. Нас, маму и семерых детей, почему-то не тронули.
Потом нас с телеги фашисты согнали, лошадь конфисковали, погнали пешком в неизвестном направлении. Голод, немцы не кормили совсем, холод, а мы в лохмотьях, лапти давно развалились… Фашисты вылавливали прятавшихся в лесах красноармейцев, и, не церемонясь, тут же, в ближайшей канаве, расстреливали. Нас заставляли на всё это смотреть, а кто отводил глаза, больно били прикладами. Опять, волею случая, мы возвратились в родное село. Немцы все были такие холёные, сытые, довольные, в глаженой форме, начищенных сапогах, разъезжали по селу на мотоциклах. Когда вели наших пленных красноармейцев, вид у них был совсем иной: ободранные, небритые, обросшие, измождённые, в обмотках…
Холмищи немецкие войска заняли осенью 1941 года. Бравые солдаты фюрера сразу стали ловить кур, сжигать дома … Две школы: начальную и «семилетку» сожгли. Сожгли церковь, два шикарных барских дома. Делали это фашисты специально, чтобы селянам жить было негде. Поэтому многим пришлось рыть землянки. К нам относились как к скоту. Брат отца, семья которого жила в доме по соседству, был охотником. Он спрятал на сеновале патроны, порох, пистоны. Немцы стали сено для своих лошадей сбрасывать и обнаружили спрятанное. Маму и сестёр заставили копать могилу… Всех нас хотели расстрелять. Посмотреть на казнь согнали всех оставшихся жителей села. Но тут вновь вмешалось провидение, Бог спас. Партизаны отбили нас у немцев.
Пришлось всей нашей семье и родне уходить в леса с партизанами.
Партизанский командир дал маме расписку, что реквизирует корову. Мол, война кончится, советская власть всё вернёт, а пока чем-то партизан кормить надо. Сперва с едой было более-менее нормально… Но вскоре куры, гуси, овцы, свиньи закончились. Потом ели щавель, крапиву, лебеду, выкапывали тошнотики.
Когда мы стали партизанам в обузу, командир сказал маме, мол, возвращайтесь домой, немцам сейчас не до вас, все силы вермахта направлены на Ленинград, где умирали от голода и холода в блокадном городе тысячи и тысячи ленинградцев. Пошли в ближайшую деревню Перестряж, где в доме родственников удалось переночевать лишь одну ночку… Наутро немцы нас всех и мамину сестру с пятью детьми выгнали на улицу. Повезли на железнодорожную станцию, погрузили в вагоны-теплушки, устланные соломой, и отправили через Литву, Латвию в Эстонию. Мы попали в расположенный на берегу Балтийского моря концлагерь «Клоога». Рядом был ещё один специальный лагерь смерти, исключительно для цыган и евреев. Первое, что бросилось в глаза, обилие виселиц. Чуть ли не у каждого барака. Естественно, они не пустовали.
Почти вся охрана в лагере – полицаи. Только руководство из немцев. Причём, все полицаи-каратели – сплошь украинцы. Они были очень жестоки. Били, орали, ругались… Всё сундуки искали с золотом. Вытряхивали узелки и сумки, выворачивали карманы. Всё мало-мальски ценное эти изверги забирали себе. Если что-то находили из ювелирных изделий, бывшему владельцу, за то, что утаил, оставался прямой путь на виселицу. Кормили плохо. Суп из брюквы, да каша из чечевицы… Одели нас в серую клетчатую форму, деревянные ботинки. Лапти давно уж развалились. Всю кожаную обувь забирали на переработку. Шокировали полные сараи, приспособленные под склады, полные человеческих волос. Бани не было вообще. Не мылись мы долгое время. Чесотка, вши, дизентерия, малярия, тиф – обычное дело. Как мы в такой обстановке выдержали столько времени, и никто из нашей семьи не умер, до сих пор понять не могу. Освободили нас в октябре 1944 года. А в декабре уже привезли в Шую. Почему именно сюда, не знаю, наверное, по разнарядке какой-то.
Таким образом, в 12 лет я снова пошла учиться в первый класс. В классе со мной учились сестра 1930 года рождения и брат, который с 1936 года. Поступили мы в школу № 9, располагающуюся на 1‑й Мира. В классе меня к доске не вызывали, так как я была обута в деревянные башмаки, стук которых раздражал учительницу. На троих дали нам валенки, причём, разные: один чёрный – другой серый. Но и этому мы были рады. Одноклассники игнорировали нас, не общались. Обидно оскорбляли, называя немцами, фрицами… Эх, знали бы они, что мы пережили. Жила наша семья в Михайловке, снимали комнату. Мама и две старших сестры устроились работать на фабрику «Шуйский пролетарий». Работали они вместе с пленными немцами, вот такое было отношение у шуян к тем, кто побывал в фашистском концлагере. Трудились не в цехах, а возили торф от суконной фабрики на «ШП» в котельную предприятия. Все бабы в нашей семье ходили в обмотках, а, если тепло на улице, то босиком. Питались плохо. Хозяин дома, где снимали комнату, разрешил пользоваться огородом, где мы раскопали участок и посадили картошку. Сажали очистками, лишь бы глазки были. Но когда хозяин увидел, что картошка взошла и выросла, сказал, что это всё его, и нам не разрешил взять ни клубня. Ели пайку, а это 300 граммов хлеба в день на члена семьи. Ходили за Филино и Сметанки за тошнотиками. В лес ходили за хворостом, грибами, ягодами, орехами. Капусту, к счастью, нам давали на поле сердобольные охранники, видя, как мы одеты, бесплатно. Морковью разживались на вторичной подборке. Так вот, слава Богу, и выжили все.
Я окончила 7 классов, получила паспорт и пошла работать ткачихой на 1-ю ткацкую Объединённой фабрики (Ныне ОАО ХБК «Шуйские ситцы»), 30 лет отработала, до 1983 года. Потом, уже выйдя на пенсию, 9 лет проработала санитаркой в доме инвалидов.
Замуж я вышла в 1954 году за палехского паренька из деревни Потанино Вадима и сменила фамилию с Жогличевой на Гамину. Полсотни лет мы прожили с ним душа в душу. И вот уж 17 лет, как его не стало. А работал он водителем в автоколонне № 95. Построили дом, в котором я живу и поныне. Воспитали мы двоих дочерей. Сегодня у меня семеро внучат и один правнук.
Папа вернулся с войны весь израненный, в 1945 году. Работал на трикотажной фабрике конюхом. Умер в 74 года, а он 1903 года рождения.
Что ещё вспоминается? У старшей сестры Пелагеи дочь родилась в концлагере в 1943 году. Ни пеленок, ни распашонок… Однако, справились, вынянчили общими усилиями…
Александра Степановна украдкой смахнула слезу. До сих пор у неё обида на власть. И стыдно ей за шуян, которые в тяжёлое время, вместо помощи, так отнеслись к их семье. Посетовала мне эта пожилая женщина и на то, что несовершеннолетним узникам концлагерей даже бесплатно телефон не провели, что 15 лет стояла она в очереди на квартиру, но никакой квартиры администрация не дала. Комиссия сказала, что в доме у неё чисто, а квартиры дают тем, у которых ужасные жилищные условия. А когда папа умер, и Александра Степановна пришла на, так сказать, родную фабрику гроб заказать, шести досок на самом крупном предприятии не нашлось, в просьбе отказали…
Да мы и сами зачастую не знаем, кто живёт рядом с нами, какие удивительные люди с интересной судьбой находятся по-соседски…
Честно сказать, я шокирован отношением моих земляков к переселенцам. Я знал, кстати, человека, у которого семья Жогличевых снимала комнату. Да и те одноклассники, кто называл их фрицами, скорее всего, ещё живы. Покаялись ли они, повинились ли, очистили ли свою душу? Но, как говорится, Бог им судья.
